— Вон, — прошептала я едва слышно. — Вон отсюда и никогда не возвращайся.

— Это еще почему?! — возмутился он.

— Только… чтобы узнать… ты издевался надо мной? Вон. Вон отсюда… вон… — прошептала я и вялым, безразличным движением слегка толкнула мечника в грудь, а он почему-то не стал сопротивляться и лишь сказал:

— Я не издевался и не выпытывал информацию. Я лишь сделал предположение. Но если тебе полегчает, можешь выпустить пар. Всё равно твои удары даже до уровня укуса комара не дотягивают.

Ударить? А вдруг и правда полегчает? Бэлу же было весело, когда он метал стилеты в Руслана. Может, и мне будет?

— Предатель… — пробормотала я и начала судорожно, но всё же безразлично, не получая абсолютно никакого удовольствия, колотить мужчину по груди кулаками, словно долбилась в закрытую дверь.

Почему всегда так? Почему все, кому я хоть на йоту начинаю верить, плюют мне в душу? Почему люди не способны остановиться в своем стремлении узнать тайны любой ценой? Почему знак «стоп» и чужая боль не являются помехой ни для кого и никогда? Почему так легко перешагнуть через чужой труп, чужие надежды, мечты и стремления, чужую боль, ненависть и доверие? Почему так легко растоптать, предать, унизить, оскорбить? Почему эго всегда ставится выше всего остального? Почему? И почему на эти вопросы нет ответа?..

Я замерла и ткнулась лбом в грудь мечника. Бесполезно. Это не весело, не смешно и ни капли не помогает… Руки мои повисли безвольными плетьми, а на глаза навернулись слезы, но я не могла разрыдаться — чисто физически не могла, потому что безразличие поглощало боль, преобразуя ее в монотонную беспросветную депрессию, а паника заставляла дрожать всем телом, но и отойти от мечника я была не в состоянии: ноги не двигались. Темнота накатывала волнами, скрывая черную рубашку из видимости и принося тишину и одиночество, а затем снова развеиваясь, и так снова и снова, по замкнутому кругу. Накатили апатия и сонливость, тоска и глухая, ноющая боль в груди. Хотелось забыться и никогда больше не открывать глаз, не делать вдох, не произносить ни слова, а главное, не бояться… Просто лежать, не шевелясь, а потом… И вдруг мне на спину легла теплая ладонь, и меня прижали к сильной груди.

— Дура ты, — тихо и как-то устало сказал Скуало. — Я не собирался тебе боль причинять. И издеваться не собирался. Просто теорию выдвинул. Кто же знал, что ты так психанешь? И что плохого в том, что я из твоей истерики сделал выводы? Это поможет в будущем не наступать на те же грабли и не ляпнуть снова то, что доведет тебя до такого состояния. Какого чёрта ты распсиховалась? Не хотел я тебя унизить и оскорбить. Какой в этом смысл?

Я шумно выдохнула и осела на пол. И правда, какой смысл? Я опять поддалась эмоциям, опять накрутила себя… Но я не верю людям. От них одни проблемы. Потому я всегда одна, потому мне никто не нужен. Я даже к сестрам привязана лишь относительно: они важны для меня, но я смогу прожить и без них, как бы странно это ни звучало. Одиночество — это лучшее из состояний. Только когда ты один, ты можешь самосовершенствоваться, не оглядываясь на других, можешь стремиться к познанию непознанного, и никто не отвлекает, не мешает, не заставляет смотреть на мир его глазами. Да, я выделяюсь среди других полным их неприятием, ну и что? В детстве заставить меня пойти в место скопления народа вообще было невозможно, и не только из-за фобии. Я просто не люблю людей. Я просто не люблю, когда на меня смотрят, что-то мне говорят, заставляют что-то делать… Все всегда смеялись над тем, что мои движения угловаты и судорожны, почему? Потому что я отличаюсь. Но я не хочу меняться, меня всё устраивает, а смех их лишь показывает их глупость, до которой мне нет дела. Главное, чтобы я не была идиоткой. Главное, чтобы я была довольна собой. Но я не довольна — мне еще многое надо изменить… Потому я и углубилась в изучение психологии. Но люди не смогут изменить меня — только я сама. И я меняюсь. Понемногу, потихоньку, я иду к своему идеалу — избавляюсь от фобий. Ну и что, что мне его не достигнуть? Всё равно всё заканчивается смертью. Так какой смысл считать, что надо завершить все дела, что это — святая обязанность смертного? Я не понимаю людей. Не понимаю их стремлений и ожиданий. Не понимаю глупых слов «любовь», «дружба», «вера» и «надежда». Потому что я не верю людям, не надеюсь на лучшее, не хочу быть любима и любить и не ищу друзей. Впрочем, я и впрямь привязалась к человеку, который смеется на грани так же, как я. Он похож на меня, и потому я рискнула поверить ему. Если он и причинит мне боль, я посмеюсь вместе с ним. Потому что сумею его простить. Нельзя прощать только одно существо на этом свете. Себя. Потому что лишь за себя я несу ответственность. Остальные мне не интересны, и я не отвечаю за них, а потому их можно простить. Но не себя. И если Бельфегор причинит мне боль, я прощу его, и он останется моим другом. Потому что он понимает, каково это — смеяться на могиле и ненавидеть толпу. Но он другой, и это заставляет пытаться его разгадать, хотя обычно мне на людей плевать. И я прощу его, если он меня уничтожит. Прощу, как и Скуало сейчас, потому что он лишь человек, а людям свойственно ошибаться. Он ошибся, признал ошибку, и больше это всё не имеет значения. Я просто хочу спать, и всё. Терпеть не могу подобные срывы. Они мне не свойственны. Слишком много эмоций. Это выматывает… Нет сил… Уже нет…

Я не заметила, как легла прямо на пол и, свернувшись клубком, закрыла глаза. Паника постепенно отступала, ведь я всё же сумела с ней справиться, и оставались только мрак перед моими закрытыми глазами, безразличие ко всему и звенящая тишина. Одинокая темнота — это так прекрасно… Но меня вдруг подняли и переложили на кровать. Я даже не подумала открыть глаза и посмотреть на «благодетеля» — мне хотелось остаться одной и не видеть никого вообще. А над ухом вдруг раздался тихий мужской голос:

— Не думал, что это так тебя заденет. Ты… ты интересный человек, так что не хотелось бы, чтобы ты отказалась со мной сотрудничать.

— Плевать, — пробормотала я, устраиваясь на правом боку и поджимая колени к груди. — Я уже тебя простила. Забудь. Это всё бред, не имеющий значения.

— Ты и правда нечто, — усмехнулся мечник и добавил: — Хотелось бы, чтобы ты поверила: я не причиню тебе боль.

«Я никому не верю», — промелькнуло у меня в голове и я, зевнув, пробормотала:

— Ага, поняла. Я спать хочу.

— Не веришь? — хмыкнул Суперби. — Да, доверие — штука тонкая. Его надо зарабатывать. Я тоже никому не верю, потому что люди всегда обманывают, предают и причиняют боль. Одному быть лучше. У меня нет друзей, потому что я не подпускаю людей ближе, чем на расстояние меча. Но я хочу попробовать добиться твоего доверия. Потому что в чем я уверен на все сто, так это в себе, и если я даю слово, то обязательно держу его. А я дал тебе слово — я никогда не причиню тебе боли намеренно и без крайней на то необходимости. Ни физической, ни душевной. Можешь мне не верить. Но я тебе это докажу. У нас впереди много времени.

— Ну попробуй, — безразлично бросила я и положила щеку на ладони. Не сможет он, да и наплевать.

— Я никогда не сдаюсь, — усмехнулся Скуало и отстранился. Послышалось шуршание бумаги, звук выключаемого принтера, а затем хлопок входной двери. Отлично… Наконец-то меня оставили одну… Я натянула на себя покрывало, мечтая провалиться в глубокий спасительный сон, полный одиночества и темноты. Но я точно знала, что за гранью яви, переходящей в дрему, Гипнос снова подарит мне только кошмары. Ведь сны мне показывает не он и не Морфей, а Геката — покровительница ужаса…

POV Маши.

Вчера я весь день пахала как лошадь, а теперь вынуждена по настоянию наших интервентов топать в лес и смотреть на «представление», как выразился Фран! Что за фигня? Нельзя просто сказать: «Будет то и это»? Нет — у них таинственность преобладает в словах! Бессовестные… Ну и ладно. Всё утро я работала, а после обеда мы собрались всей толпой: одиннадцать мафиози, я, Катька, довольная, как обожравшаяся сметаны кошка, и на удивление мрачная и молчаливая Ленка. Нет, она всегда молчалива, всегда ведет себя так, словно ей ни до чего дела нет, и всегда сторонится толп народа, но сегодня это зашло слишком далеко! Она вообще не открывала рта, даже когда Фран над ней прикалывался, а ведь обычно язвит с торицей, она отказалась что от завтрака, что от обеда, и работу свою хоть и выполнила, но из рук вон плохо — три яйца раскокала, к рабочим вообще идти отказалась, а когда мы пошлепали к лесу плотным табуном, отделилась ото всех и плелась в конце — на таком расстоянии, что я думала, она вообще решила с нами не ходить и затерялась где-то! Добавьте ко всему прочему то, что она напялила в тридцатиградусную жару водолазку с начесом и завязала волосы длинной, до самой земли, бордовой лентой. У нее что, опять началось ухудшение и депрессия? Почему? Она ведь так долго была в состоянии ремиссии! Ну, или как там это называется? Я знала, что ее лучше в таком состоянии не трогать и потому переживала молча, не приближаясь к сестре, как и Катька, которая лишь бросала на нее печальные обеспокоенные взгляды. Фран тоже заметил отклонения от нормы в Ленке и съязвил в мою сторону: