Я выудила из пакета оставшиеся в нем двое порточков и швырнула на свою койку. Так, и какие из них — термо-эмо, а какие — Франа? Н-да, глазомер у меня, кажись, фиговый, а потому понять сие мне не дано! Ну и пофиг, отнесу оба варианта, пусть сам разбирается. Моя логика меня бережет, кто сомневается — гуляйте дальше по коридору.

Я запихнула треники обратно в пакет и вырулила из своей комнаты. Сегодня с самого утра стояла дикая жара, и я даже умудрилась надеть кофту с коротким рукавом, причем белую, и юбку до колена, темно-серую, плиссированную. Знаю, типа «пай-школьница» и не в моем возрасте такое носить, но вот в данный момент мне было начхать, как я выгляжу, потому что мне было тупо жарко. Я подрулила к двери с лягухой и пару раз ее пнула. Фран не отозвался, да я и не ждала.

— Ты, выкидыш логики, почему-то всё еще считающий, что если ты мне не ответишь, я свалю! Я захожу, надень на лысую макушку Лягуха, на труселя — униформу, а на морду — пофигизм, а то я упаду в обморок! — проорала я и, сопроводив последние слова еще одним волшебным пенделем в дверь, вломилась к Франу. Он восседал в центре койки, как и обычно, но что-то было не так… Ага! У него была расстегнута верхняя пуговица его куртки!!! Жара, я тебя уже люблююю…

Я прорулила в комнату и, захлопнув за собой дверь, забралась на кровать Франа, скинув тапки. Я типа вежливая, надеюсь, хоть в этом сомнений нет. В том, что «типа», ага… Парниша не отреагировал, а я, умостырив подушку у изголовья, оперлась об нее спиной и, обняв пакет, протянула:

— Жааарко!

— Если ты пришла жаловаться на погоду, выход находится под углом в девяносто градусов направо от того направления, в котором ты смотришь, — заявил Фран.

— Слушай, штангенциркуль Мценского уезда, не конопать мозг, — отмахнулась я. — Правда жарко. Или ты мне сейчас лапшу на уши начнешь вешать, что тебе не душно, не жарко, и вообще кайфово? Я притворюсь Станиславским. «Не верю». У тебя куртка расстегнута.

— Какое внимание к моей скромной персоне, — заявил Фран, обнимая колени. — Ты с первого же взгляда заметила такую мелочь, значит, ты ее искала. Я интересен тебе как мужчина? Ты, как и твоя сестра, мечтаешь о стриптизе в моем исполнении?

Я призадумалась, а затем хмыкнула.

— В точку. Она хотела, чтоб ты этого дебильного Лягуха снял, и я ее в этом поддерживаю. Так что да. Твой стриптиз — моя мечта. Но как мужик — пардон. Не вариант.

— Да, земноводных не уважают ныне, — протянул Фран, покосившись на меня через плечо. — Считают бесполыми существами…

— Молчи уж, балбес! — возмутилась я, но на этот раз подушка во Франа не полетела — мне было тупо лень ее кидать в такую жарищу. — Ты не земноводное и пол у тебя есть, правда, ты его активно прячешь, изображая манекен, а у них ни пола, ни чувств, ни души.

— Душа есть у всего, — глубокомысленно изрек Фран, а затем съехидничал: — А пол свой прячут все. Мы не в каменном веке, а ведь и тогда его принято было прятать, не находишь?

— Нахожу, — хмыкнула я. — Я вообще находчивая. Но знаешь, в среду стирка, и ежели ты не хочешь всем свой пол продемонстрировать, вот тебе от щедрот наших подарочек.

Я протянула Франу пакет, не отлипая от подушки, а он на него безразлично покосился, отвернулся и вновь воззрился на творение своего любимого Шишкина. Или на «свое любимое творение Шишкина» — тоже вариант.

— Я видел у других. Глупо, — заявил он апатично.

— Может быть, — фыркнула я и шваркнула пакет на койку за его спиной. — Но если ты не сдашь свои штаны в стирку, ты будешь скоро не человеком, изображающим лягушку, а человеком, изображающим бомжа на вокзале. Выбор за тобой. Развели тут пафос из-за каких-то штанов! Лягушку эту тебе не стрёмно, типа, таскать, а нормальные штаны — стрёмно!

— А представь, как будут выглядеть эта шапка и те штаны? — безразлично вопросил Фран, но что-то в его голосе изменилось. Едва ощутимо, но… Я, кажется, поняла. Всё же ему больно из-за того, что ему приходится носить эту шапку, а выглядеть еще смешнее он не хочет.

Я призадумалась, а затем отлипла от подушки, подползла к парню и осторожно обняла его за плечи. Фран едва заметно вздрогнул, но не отстранился, а я негромко сказала:

— Знаешь, ты мог бы снять эту шапку, потому что ты никому ничего не должен. Ни тому, кто тебя заставлял ее носить, ни тому, кто изначально уничтожил твою самооценку, — Фран вновь вздрогнул, но я продолжила: — Но я не буду предлагать тебе этого, потому что несмотря на то, что тебе больно из-за этой шапки, она же тебя и защищает. Не от мира — от тебя самого. Она говорит тебе: «Эй, Фран, посмотри! Ты не такой как все! Ты можешь быть лишь шутом, мальчиком для битья! Так не разочаровывай их. Язви. Причиняй боль. Так никто к тебе не приблизится и не плюнет в душу. Отгони всех своим поведением и мной, шапкой-лягушкой, к фрику ведь никто не захочет приближаться! И ты будешь в безопасности. Ты не поверишь людям. Ты не обманешься. Ты не захочешь улыбнуться. Потому что ты тупая лягушка, не больше! И это хорошо — лягушки же не чувствуют боли, если их таковыми назвать», — почему-то, пока я говорила, Фран словно весь сжимался, и когда я произнесла последнее слово, он прошептал:

— Хватит.

Но я не послушалась. И не в том дело, что я бесчувственная скотина. Просто ему нужно было это услышать. Услышать и понять.

— Вот только если тебе всю жизнь плевали в душу, это не значит, что так будет всегда, и ты не встретишь того, кто не подведет. Того, кому ты сможешь сказать: «Я живу для тебя», — и не получить в ответ слова: «Заткнись, тупая лягушка!» — а наоборот, поймаешь в ответ улыбку и слова: «А я — для тебя». Потому что так будет, не может не быть. Я не идеалистка и знаю, что жизнь — это череда потерь и разочарований. Но во всей этой темноте не может не быть света. Черный — это пустота, Фран. А белый — это весь спектр. Это и красный — любовь, и оранжевый — радость, и желтый — оптимизм, и зеленый — надежда, и голубой — нежность, и синий — покой, и фиолетовый — мудрость. В нем есть всё. А вот в черном нет ничего. Есть одна простая истина, доказанная физиками. Абсолютно черного тела не существует. И в нашей жизни тоже есть не только черный цвет. Может, над тобой и издевались, может, тебе и плевали в душу, но это не значит, что в темноте никогда не загорится маленький белый огонек, в котором будут соединены все цвета спектра. Ты его увидишь, Фран. Потому что темнота тебя не поглотила. У тебя светлая душа, и во всем этом мраке ты сможешь разглядеть свет. Будь ты сам темным существом, ты бы этот свет не заметил. Но ты его заметишь. Заметишь и поймаешь, чтобы никогда не отпускать. Потому что свет непременно заметит своего собрата. Ты будешь счастлив, Фран.

Повисла тишина. Парень смотрел на картину Шишкина, и мне казалось, что что-то не так в его взгляде… Он не был пустым и отрешенным. Мне казалось, что я вижу, как в его глазах мелькают мысли и чувства, которые он уже не мог прятать. Или не хотел… Я просто сидела рядом с ним и обнимала его со спины, пытаясь поделиться теплом и, возможно, тем самым пресловутым светом, который был так ему необходим. И пусть у меня самой его не очень много, я поделюсь. Потому что он мой друг, и он мне дорог. А я, может, и зараза, но зараза не злая, и уж точно не жадная. Я просто хочу, чтобы ему было хорошо, вот и всё…

— А как поймать его? — едва слышно спросил Фран, прерывая молчание, и я улыбнулась.

— Не знаю. Каждый ловит по-своему. Рецепта нет, но главное, захотеть поймать его всем сердцем, — ответила я.

— А если не удастся?

— Попробуешь снова. Главное, не сдаваться. А ты сильный. И ты никогда не сдаешься. И это значит только одно — когда-нибудь ты его поймаешь. Я в тебя верю, Фран.

И снова тишина, и снова мысли, чувства и эмоции спрятаны под замок, но тишина эта — не давящая и не отчужденная. Она теплая и ее не хочется прерывать…

Фран вдруг чуть склонился вправо и впервые за всё это время сам пошел на физический контакт. До этого момента я обнимала его, а он был где-то далеко. А вот сейчас он позволил мне обнять себя по-настоящему, и я прижала его к себе изо всех сил, словно боясь потерять. Не знаю, может, я и дура, но я хочу помогать ему и по мере сил защищать. Потому что он и вправду мне как младший брат…