Новость о моем предстоящем отсутствие на рабочем месте не вызывает у директрисы энтузиазма. «Назаказывала трехногих стульев и в кусты» читается упрек на ее усталом лице. Однако ущемлять мои права работника она не решается, ограничившись сдвинутыми бровями и сжавшимися в тонкую ниточку губами. Надо заметить, что толку от лягушки-путешественницы на рабочем месте сегодня чуть. Собравшись в хоровод, все стулья от четырех- до одноногих выплясывают вокруг меня завораживающий танец страсти. «Les gondoles à Venise» выводит басом дубовый стол. На заднем плане Хабиба прыгает с разбега в пышно разукрашенную гондолу. Разлетевшиеся во все стороны брызги, попав мне в лицо, возвращают из импровизированного мюзикла в реальность.
Вечером я перебираю свой гардероб в поисках достойной поездки в Венецию одежды. Таковой оказывается немного. От стирки и глажки последней меня отрывает Артур. На сей раз я удостаиваюсь заманчивого предложения провести вечер вчетвером: я, он, пицца XXL и гениальный фильм «Железный человек». Была бы я помоложе и понеразборчивее подобная перспектива возможно, привела бы меня в восторг. Но сейчас моя голова забита до краев открытками Венеции, меню дорогих ресторанов и фотографиями Марко. Потому я отказываюсь, сославшись на усталость. Артур, ничуть не расстроившись, мгновенно видоизменяет программу, перекроив пиццу у телевизора в выходные в Диснейленде.
– Я на выходные уезжаю, – неохотно признаюсь я.
– Куда это? – бесцеремонно допытывается молодежь.
– Пока секрет. Приеду, расскажу.
Вчера во время обсуждения предстоящей поездки, Марко заметил, что наверно не стоит ставить в известность моих близких, будут только переживать понапрасну. Лучше он потом сам приедет меня навестить и со всеми познакомится. Я согласилась с ним, посчитав такой вариант наилучшим. Достаточно только представить волну вопросов, которая захлестнет меня с головой, стоит мне заикнуться, что я еду в гости к итальянцу, которого видела исключительно на фото, и мне уже становится нехорошо. Да, Марко конечно прав. Чем объяснять каждому встречному и поперечному, из каких интернетных глубин я выудила Марко, лучше просто загадочно исчезнуть на пару дней, а потом вернуться красивой, отдохнувшей и благоухающей счастьем.
Артур пытается вытянуть из меня хоть горстку информации, но я молчу как мальчиш-кибальчиш. В конце концов, он отчаивается, обиженно бурчит что-то про мою неспособность дружить и грозится больше не звонить. Подобные угрозы я слышу не впервые, и они меня не пугают. Остаток вечера я провожу в ожидании звонка Марко, но последний так и не тревожит тишину моей квартиры. А нахожу миллион оправданий этому молчанию от безобидного «слишком занят», до более пугающего «похищен инопланетянами». Так или иначе, клятву ежедневной связи Марко мне не давал, и требовать от него какой либо отчетности вследствие настоящей эфемерности наших отношений я не могу. В общем, волноваться мне не о чем. И все-таки когда я ложусь спать, у меня под боком сворачивается комочком тревога.
Следующие дни пробегают, мелькая наклеенными на спину номерами, как бегуны по дорожке. Марко звонит с утешительной периодичностью, Артур, как и обещал, выдерживает паузу, работа варится в своем неизменном котле однородной суповой массой. Оглянувшись спустя многие годы назад, на этот сгусток невзрачных на первых взгляд соединений секунд, минут и часов, я поставлю в упрек себе и отлучившемуся ангелу нашу тогдашнюю безответственность. Мы не разглядели за серой поверхностью дней силуэт спасительной двери, открыв которую, я уберегла бы свою шевелюру от преждевременного появления седых волосков. К сожалению, будущее развитие событий может предугадать только зритель, прочитавший синопсис, но никак не участник спектакля под названием Жизнь. А потому вместо того, чтобы остановиться и задуматься, я спешу вперед к тому неизведанному, что рисуется мне пресловутым прекрасным далеко. А попросить его, повторяя слова детской песенки, не быть ко мне жестоким, мне в голову не приходит.
И вот неминуемо настает le jour J15. Я отправляюсь на автобусе navette в аэропорт Шарль де Голь. У меня между ребрами клокочет горячая смесь волнения и возбуждения. Голову распирает от наплыва вопросов, вожак которых, расталкивая собратьев, трубит: «Понравится ли мне Марко?» Самолет, урча мотором, поднимает мое тщательно выскобленное скрабом, побритое и спрыснутое духами тело над землей. Рассматривая в окне серо-зеленую палитру Парижа, я невольно испытываю внутреннее удовлетворение. Мне хочется обратиться к маме через разделяющие нас километры, горы и города, мне хочется, глядя в ее потухшие глаза, воскликнуть «Видишь, мама, я летаю! Ты считала, что я обречена ползать, но я посмела ослушаться».
С самого детства мама была для меня тормозящим фактором. Все мои восторженные стремления и поползновения натыкались на холодный гранит «это не для тебя». Мне хотелось носить алую курточку, но меня закутывали в коричневую. Я мечтала подобно подругам заниматься верховой ездой, но этот вид спорта был записан в категорию опасных. Мне нравилось рисовать, но мама считала что алгебра важнее безыдейной мазни. Моя жизнь была расписана ею по годам с четкостью, точностью, без права на ошибку или отступление. Я должна была окончить школу, поступить на экономический факультет, выучиться, выйти замуж за однокурсника, родить ребенка. Далее в сценарий входил мучительный развод с этим однокурсником, который по схеме должен был предпочесть расплывшейся от родов жене первую подвернувшуюся под руку (ну, или под другую часть тела) яркую вертихвостку. Брошенная мужем я переехала бы к маме, и мы вместе с ней и с удвоившейся лиловой слизью воспитывали бы дочь в семейных традициях. В детстве я не смела противостоять завернутой в мягкую варежку псевдозаботы материнской тирании. Я послушно зубрила ненавистную химию, хотя в старших классах она была предметом по выбору, и этого мазохизма вполне можно было избежать. Я в числе огромного стада абитуриентов поплелась поступать на модного в то время экономиста-бухгалтера, запрятав в дальний ящик любовь к языкам и скрутив в узел свою творческую натуру. Я даже провстречалась неделю с сыном маминой подруги, который по их общему мнению являлся для меня наилучшей партией. А потом во мне что-то надорвалось, какой-то шнур, отвечавший за послушание. Я представила себе ждущую меня перспективу и ужаснулась. Первые мои попытки выпорхнуть из-под тяжелого родительского крыла были пресечены бдительной мамой на корню. Она выбрала хитрую тактику: как только непослушное дитя восставало и силилось проявить самостоятельность, маме резко становилось плохо. Она охала, ахала, стонала, просила вызвать скорую и не оставлять ее одну. Я легко попадалась в расставленные сети, суетилась вокруг несчастной родительницы, заваривала чай, приносила теплые тапки и звонила новоявленному кавалеру, чтобы отменить намеченное свидание. Он расстраивался, горестно вздыхал в трубку и возвращался домой к жене. Возможно, в то время мамина принудительная опека и спасла мое сердце от нескольких лишних швов, но вряд ли оно способно было это оценить. Ему хотелось любви-муки, горьких слез и разочарований, которые бы одели его в крепкий панцирь. В конце концов, это саморазрушительное стремление прорвало плотину маминого притворства и ринулось мощным потоком на истощенную засухой почву. Я вдыхала всеми легкими новый неизведанный воздух свободы, сжимая до боли веки, чтобы не видеть полунаигранные полуреальные страдания моей родной эгоистки. Но постоянно держать глаза закрытыми становилось все труднее, и я решила, что единственный способ избавиться от этого вечного гнета вины – бегство. Я рванула с мясом связывающие нас корни, отмахнулась от слез и стенаний и, расправив крылья, полетела в манящую неизвестностью независимость. С тех пор моим кредо стало – делать все так, как не сделала бы мама. Мама бы не стала придаваться любви на кухонном столе в первый вечер знакомства с французом Фредериком. Мама бы не бросила учебу за полгода до защиты диплома. Мама бы не поехала в Венецию к незнакомому итальянцу.
