«Поэтический перевод? Проникновенное пушкинское перевыражение? Высокое искусство? Заслуженно знаменитая отечественная школа? Вот уж чего не стало, того не стало. А то безобразие, что в последние 15—20 лет пришло ему на смену, удачнее всего вписывается в рамки старого еврейского анекдота:

— Ви знаете, у великого Карузо таки нет ни голоса, ни слуха!

— А ви что, слышали великого Карузо?

— Таки нет, не слышал. Но Рабинович таки спел мне весь его ре­пертуар!

Классики поэтического перевода один за другим сошли со сцены: кто умер, кто устал... В результате едва ли не при каждом издательстве, едва ли не при каждом посольстве, заводится собственный Рабинович — и горе тому Карузо, репертуар которого он от начала до конца повадил­ся исполнять. Горе целой литературе, превращающейся под его пером в макулатуру».

Как же актуальны и злободневно горьки эти строки и сегодня, хотя написаны еще в конце девяностых, если мне не изменяет память. Доста­точно пошарить по интернету, чтобы убедиться в том, сколько откровенно бездарных, нелепых, насквозь ошибочных и до безобразия косноязычных переводов гуляет по нашей сети. Сама имела возможность убедиться в этом, когда готовила публикацию, посвященную творчеству Сильвии Плат. Яркими звездами сияют на общем унылом фоне имена двух или трех десят­ков представителей переводческого цеха. И среди них, несомненно, и имя Виктора Леонидовича Топорова.

На его счету огромное количество превосходных переводов, но когда его спрашивали о том, что он сам ценит в своих работах и ставит выше всего, скромно отвечал, что удалось ему сравнительно немногое: поэма

Байрона «Лара», «Баллада Редингской тюрьмы» Оскара Уайльда, некото­рые стихотворения Гете.

Что ж, подумала я, прочитав это признание талантливого перевод­чика: абсолютно точный выбор. Ведь все названные им в числе лучших собственные переводы действительно лучшие из лучших. Когда читаешь чеканные строки байроновской «Лары», например, вот эти:

Не ведать равных! Люди на земле

Едва ль такой исполнятся отваги,

Чтоб подглядеть, как он погряз во зле,

Чтоб разглядеть, как он расцвел во благе.

Обычные заботы унялись

В его душе, а дух в такую высь

Взлетел, что кровь струилась по-иному,

Лишь отвращенья полная к земному.

то начисто забываешь о том, что читаешь переводной текст. Верный при­знак того, что перевод безупречен с точки зрения все тех же норм русского языка. Но он также безупречен и с точки зрения бережного отношения уже к языку оригинала в стремлении сохранить мельчайшие оттенки и перели­вы чувств, которыми полнится поэзия Байрона.

Ну, а уж «Балладу Редингской тюрьмы» я готова цитировать и цити­ровать без конца, настолько совершенным представляется мне перевод, выполненный Виктором Топоровым. Строфа за строфой, словно наэлек­тризованные переживаниями автора, невольно наводят на мысль о том, что, скорее всего, и сам переводчик пережил все те страдания и ту боль, кото­рые выпали на долю поэтического героя Оскара Уайльда. Судите сами!

Любимых убивают все,

Но не кричат о том.

Издевкой, местью, злом, добром,

Бесстыдством и стыдом,

Трус — поцелуем похитрей,

Смельчак простым ножом.

Любимых убивают все,

Казнят и стар, и млад,

Отравой медленной поят

И Роскошь, и Разврат,

А Жалость — в ход пускает нож,

Стремительный, как взгляд.

Любимых убивают все —

За радость и позор,

За слишком сильную любовь,

За равнодушный взор.

Все убивают — но не всем

Выносят приговор.

И далее не строфа, а буквально крик души:

О! Есть ли мука тяжелей,

Чем мука о другом?

Его вина искуплена

В страдании твоем.

Из глаз твоих струится боль

Расплавленным свинцом.

И наконец, заключительные строфы, венчающие балладу. Привожу их все целиком.

Есть яма в Редингской тюрьме —

И в ней схоронен стыд;

Там пламя извести горит,

Там человек лежит,

В горючей извести зарыт,

Замучен и забыт.

Пускай до Страшного суда

Лежит в молчанье он.

Пускай ни вздохом, ни слезой

Не будет он смущен:

Ведь он любимую убил,

И суд над ним свершен.

Любимых убивают все,

Но не кричат о том, —

Издевкой, лестью, злом, добром,

Бесстыдством и стыдом,

Трус — поцелуем похитрей,

Смельчак — простым ножом.

Читайте «Балладу Редингской тюрьмы» Оскара Уайльда, призываю я вас, глубокоуважаемые читатели. Сами поразитесь тому, насколько эта баллада актуальна и современна и в наши дни. Если не имеете возмож­ности читать оригинал, читайте в переводе. Но обязательно в том, который сделал Виктор Леонидович Топоров. На мой взгляд, это лучший перевод этого произведения из всех, что есть сегодня на русском языке. Конечно, со временем появятся и новые варианты и версии прочтения «Баллады Редингской тюрьмы» по-русски. Жизнь ведь не стоит на месте. Дай бог, чтобы они были такими же вдохновенными и точными, как тот, который я цитировала выше.

Но вернемся к нашему герою. Беспощадность к своим оппонентам, лютая борьба, не на жизнь, а на смерть, с дурновкусием и пошлостью во всех ее проявлениях, принципиальность в главном, что составляло смысл его жизни, и при этом абсолютное равнодушие ко всему тому, что связано лично с ним и с его собственным местом под солнцем. Никогда не толкал­ся в приемных, не выпрашивал милостей у сильных мира сего, которых порой изрядно раздражал своей неуступчивостью. Всегда чурался того, что называется «славой» или, на худой конец, «известностью». В юности очень недурно играл в шахматы, а уже в весьма зрелом возрасте сыграл после длительного перерыва в Мемориале Чигорина и, опередив целый ряд гроссмейстеров, получил какой-то заоблачный рейтинг, соответству­ющий нормам мастера ФИДЕ. Но никаких запросов на присвоение этого почетного звания не последовало. Долгие годы Топоров преподавал в Ленинградском, а потом и Петербургском университете, воспитал целую плеяду переводчиков, в разные годы занимал профессорские должности, но так и не озаботился тем, чтобы получить уже официально ученое звание или научную степень. А зачем? Разве это главное в творчестве? Вот такова была логика его аргументации. Не надо мельтешить, не надо суетиться в поисках наград и почестей. Воистину, все приходит вовремя к тому, кто умеет ждать, как говорят на Востоке. Жаль, что иногда посмертно. Чаще всего посмертно.

Среди огромного шквала откликов и отзывов, последовавших на нео­жиданно внезапную смерть Топорова (ибо смерть людей такого масштаба всегда неожиданна и всегда внезапна, даже если и ожидаема), так вот, среди обилия сочувственных слов и размышлений о роли и месте Топоро­ва в современной культуре меня, помнится, поразил очень обстоятельный и серьезный отклик Максима Кантора, еще одного моего любимца, роман которого «Уроки рисования» я считаю лучшим постсоветским романом в русской литературе, а образы двух главных героев романа, закадычных друзей и собутыльников, профессора истории Татарникова, русского по национальности, и профессора философии, еврея Соломона Рихтера, — это поистине типические персонажи, отразившие наше непростое время во всей его полноте. Не сомневаюсь, им уготована такая же долгая литератур­ная жизнь, как и самым известным героям Гоголя, Толстого и иже с ними.

И вот что писал Максим Кантор в связи со смертью Топорова.

«Умер Виктор Топоров, и стало пусто. Фронт оголился.

Трудно сказать, что он был совестью русской интеллигенции, посколь­ку у постсоветской постинтеллигенции нет совести. Вместо совести у них корпоративная этика.

Виктор Топоров был русской интеллигенцией в одиночку. Так можно. Ровно так поступает лейтенант, идущий в атаку один, если взвод невоз­можно поднять в атаку...