Тина затаила дыхание, чтобы не выдать себя. И как назло чихнула от пыли! Свет мгновенно погас, приблизились быстрые шаги, зашуршал бархат портьеры, в нишу ворвался горьковато-дымный, сухой и жаркий аромат необычных, очень вкусных мужественных духов. Или одеколона, в общем, какого-то парфюма с нотками пачули и ещё чего-то ужасно волнительного, от этого запаха перед глазами у Тины вспыхнули маленькие, но очень яркие салюты, а в груди зашевелилось нечто жгучее, опасное. Мужской хрипловатый голос выдохнул пылким шёпотом: “Наконец-то!”, и сильные руки охватили плечи и шею Тины; к её щеке прижалась чужая тёплая щека. Стеснённой в движениях рукой она почувствовала что-то твёрдое и горячее за шершавой плотной тканью мужской одежды и задохнулась от догадки. В губы впились губы незнакомца. Огненные, терпкие. Похожие на боярышниковый мёд. Звук поцелуя Тина услышала словно со стороны. Даже пискнуть не успела, не то что возмутиться или оттолкнуть страстного мистера Инкогнито. Про волшебную палочку вообще забыла. А тот вдруг отпрянул, коротко неразборчиво ругнулся и отскочил. Тяжёлая портьера взметнулась, как от сильного ветра, осыпая застывшую Тину взвившейся пылью. Когда она отчихалась, в коридоре было совершенно тихо. Лишь со стороны зала раздавались приглушённые, размытые до прозрачности звуки бала.
Щёки Тины пылали, а готовое выскочить из груди сердце в панике колотило изнутри в броню корсета. Если бы она не сидела, то давно рухнула бы без чувств, хотя считала все эти дурацкие обмороки примитивными штучками глупых девиц. Но тут явно осознала, что силы покидают её. И что было совсем уж странно, эта затапливающая сознание слабость ей нравилась…
Прошло, наверное, не меньше десяти минут, прежде чем Порпентина смогла встать и сдвинуть шторы, превратившие её невольный тайный закуток в лишённую воздуха западню. В капкан, ловушку для стеклянной бабочки. Возвращалась в зал она нетвёрдой походкой, то и дело придерживаясь за стены и шарахаясь от реплик болтливых портретов, однако выбралась из картинной галереи на удивление быстро. Заскочила в туалетную комнату, жадно напилась воды прямо из-под крана, привела в порядок платье.
Когда вернулась к рождественской ёлке, её сердце билось всё ещё неспокойно, а руки дрожали столь заметно, что пришлось спрятать их за спину. К тому же Тину мучили стыд и страх, что весь зал знает о том, что её сейчас обнимал и целовал парень. Мужчина. Кошмар!
Она схватила первую подвернувшуюся вазочку с мороженым и, сделав вид, что поглощает его с огромным аппетитом (на самом же деле совершенно не чувствуя вкуса), беспокойно оглядывалась по сторонам. Убедившись, что на празднике все по-прежнему преспокойно танцуют, болтают, смеются и осыпают друг друга конфетти, что никому, даже Куинни, нет никакого дела до старшей мисс Голдштейн, она заметно успокоилась. Выдохнула. И неожиданно вся предалась новому, до сих пор ни разу в жизни не испытанному ощущению. Что-то странное делалось с Тиной… Её шея и плечи, которые несколько минут назад обхватывали крепкие уверенные мужские руки, были словно вымазаны душистым, смолисто-терпким, приятно холодящим маслом пачули; таинственный, ночной, сокровенный восточный аромат проникал в кровь; на щеке, которой коснулся незнакомец, тоже дрожал лёгкий холодок, и чем больше она тёрла это местечко, тем сильнее ощущала волнительное морозящее покалывание. В груди на все возможные голоса пели птицы, щебетали, курлыкали, трещали, заливались; дышать в корсете стало труднее, чем прежде, низ живота сладостно тянуло, настырно манило потрогать себя между ног. Тина, охнув, отдёрнула руку. С губами творилось вообще нечто невообразимое. Казалось, что по какому-то неподвластному исправлению колдовству они обернулись розой и, шевеля лепестками, медленно, болезненно сладко раскрываются, превращаясь из плотно сжатого соцветия в пышное и сочное. Тина удивлялась, что никто из окружающих этого не замечает. Вся от головы до пят она была полна нового странного чувства, которое всё росло и росло… Ей захотелось танцевать, говорить, кружиться, громко смеяться, выбежать в заснеженный двор, напиться ледяного ветра, упасть в пушистый сугроб, взлететь к звёздам. Она совсем забыла, что сутуловата и бесцветна, что даже на бал надела серое, хоть и шёлковое, платье, что её туфли на два размера больше, чем у одноклассниц, а тощие ножки за глаза называют спичками, что у неё “неопределенная наружность” (так однажды отозвались о ней девчонки в нечаянно подслушанном Тиной разговоре). Забыла она и о том, что, дабы не быть обиженной или просто выжить, нужно прятать глаза, держать душу на замке и казаться незаметной. Когда мимо неё проходил похожий на смуглого Эрота Луис Лого, Тина улыбнулась ему так широко и ласково, что тот, споткнувшись, остановился, вопросительно поднял брови и, заозиравшись, почему-то заикаясь, пробормотал:
— Э… Грет-та? Ой,Тин-на… Дона, простите, миссис Голдштейн. То есть мисс. Сеньорита. Вы сегодня просто очаровательны. Вам так идёт цвет светлого маренго. Или это фельдграу? Прекрасно гармонирует с цветом ваших глаз. Не будете ли возражать, если я приглашу вас на следующий фокстрот? — Его уши так забавно покраснели.
— Извините, я фокстротов не танцую, — по привычке отказала Тина и добавила: — Разве что вальс. — Она игриво повела плечиком, от чего Луис совсем растерялся и захлопал глазами. А мисс Голдштейн, изящно махнув краем подола и улыбаясь ещё ласковее, направилась к столику с пирожными.
“Какой роскошный бал, какие великолепные люди вокруг. А за окнами — искристый снег и дивные песни столетних елей. Какая чудесная зима!”
Она с удовольствием съела два пирожных, запила горячим пуншем и задумалась. Перед ней стояла небольшая проблема — объяснить себе недавнее эротическое приключение. Оно хоть и носило характер таинственный и романический, но не содержало загадок. Наверняка какой-то старшекурсник, местный или из гостящих школ, назначил некой девушке свидание в секретной, вполне комфортабельно оборудованной нише тёмного коридора, ведущего к гостиной Вампуса, долго ждал за углом и, будучи нервно возбуждён, принял случайно забредшую туда Порпентину за свою пассию. А в момент поцелуя понял собственную ужасную ошибку и бежал. Возможно даже, это был кто-то из преподавателей! О!
Поражённая таким извращённым предположением, невольно облизывая пылающие губы, она принялась оглядывать мужские лица. “Кто же это был?! Кто? Определённо некто молодой, потому что старые не ходят на романтические рандеву и не обладают такими сильными руками. Настоящий джентльмен и непременно красивый, это ощущалось по голосу, запаху…”
Она задержала взгляд на крутившемся неподалёку кареглазом брюнете Лого, и тот ей понравился больше, чем обычно. Высокий, спортивный, мускулистый и белозубый, отличный квиддич-игрок, неплохой зельевар. Тине захотелось, чтобы именно он, а не кто-то другой, был тем незнакомцем, пахнувшим пачули. Кстати, а как же запах? Ну не наносил же его на себя пылкий кавалер именно для встречи с любимой девушкой? А потом сразу смыл? Маловероятно. Почему до этого она не чувствовала такого приметного аромата ни от одного парня на балу, включая Луиса, с которым только что близко беседовала? Или этот аромат ей померещился от испуга? Странно. “Значит, точно не Лого”, — сделала Тина логичный вывод, и Луис сразу же показался ей слишком смуглым, чересчур ушастым, кучерявым и широконосым, вообще похожим на гориллоподобного громилу, да ещё и неискренним в ухаживаниях за Верой Чечевичкой. Скользнув по лицам Гриффина Торнтона, Чарли Скотта, Бена Язи, Бруно Корте-Реал ди Сантарена, Руйа Рику Белмонти и нескольких парней из средней школы, она остановилась на самом умном из них — Соловье Муром, так и не отходившем от Куинни. А что, очень красивый русоволосый парень с сексуальным голосом, крепкими плечами и удивительными для варвара благородными манерами. Говорят, что он из древнего славянского рода колдунов, но при этом не заносчив и весел в общении. У него невероятно красивые голубые глаза, анимагическая форма бурого медведя и… и он весь вечер танцует исключительно с Куинни. Нет уж, если именно Солли поцеловал Тину за пыльной портьерой, то ей придётся убить его, потому что допустить, чтобы сердце любимой сестре разбил какой-то русский косолапый донжуан, старшая Голдштейн не может. О-о-ох. А ведь ещё не стоит сбрасывать со счетов профессоров. Ну, положим, декан Второго дома Грейвс и руководитель колдовстворцев Вечканов староваты для свиданий с юными девушками, хотя не так, как остальные преподаватели, давно подобравшиеся к столетнему рубежу или перескочившие его. Из молодых учителей — только мастер зелий Чарльз Хитт, но он сильно картавит (в прошлом году какой-то талантливый первокурсник сварил такое сильное зелье Онемения, что попробовавшего его мистера Хитта до сих пор не отпустило), да, пожалуй, лесничий и дрессировщик почтовых птиц Синглтон, прыщавый и глупый, при этом ужасно самовлюблённый почти сквиб, целоваться с которым у Тины было желания не больше, чем с привратником пакважди Клементином.
