========== -1- ==========
До чего же надоела зима. Завтра опять обещают похолодание. Над Грейлок и так постоянно идут то дожди, то снег, во влажном климате морозы переносятся совсем некомфортно. Ох. Если бы не Рождество, Тина вообще люто ненавидела бы зиму. После смерти родителей они с сестрой постоянно мёрзли — сперва на чердаке в угольных доках Бейонна, где прятались, чтобы не попасть в приют, потом на ранчо тётушки Элиссы в Аризоне, куда та забрала сироток своего, кажется, внучатого племянника Джона Голдштейна. Нет, в Шорт-Крике было тепло, не в пример Нью-Йорку, но маленькие Порпентина и Куинни умудрялись и там дрожать под хилыми одеялами на своих жёстких кроватях и согревались, только когда засыпали в обнимку, свернувшись в один общий клубок. Утром за такое неподобающее поведение получали от тётушки нагоняй и наказание в виде дополнительных работ в крольчатнике или на скотном дворе, однако на следующую ночь, опять трясясь от холода, будто бравшего приступом выборочно лишь их спальню, Тина даже не думала возражать, когда сестрёнка перебиралась к ней в постель, прижималась ледышками рук и ног. И становилось теплее…
Она зябко поёжилась и отодвинулась от окна — от созерцания заснеженных горных склонов, укрытых барашками плотных облаков, и одетых в белые шапки угрюмых пихт начали мелко постукивать зубы. Хорошо бы погреться у камина, но в гостиную идти не хочется — там сейчас слишком людно, собрался, наверное, весь факультет, как это обычно бывает к вечеру, особенно перед праздниками, а Тина Голдштейн не любит торчать на виду. Её даже прозвали Гретой Ото — стеклянной бабочкой.(1) За незаметность. Нет, серой мышью старшая мисс Голдштейн не является — девушка она всё-таки в некотором роде выразительная, только почти невидимая. Как живущее в тропиках Мексики и Аргентины неприметное существо, крылья которого лишены цветных чешуек и поэтому прозрачны. Тина не носит ничего, кроме мантии, скучных школьных платьев и неброских жакетов, почти не пользуется косметикой, не красит бледные губы; несмотря на высокий рост и точёную фигурку, выглядит нескладной; не умеет открыто улыбаться и флиртовать. На каблуках ходить тоже не умеет и не собирается учиться этому. Её тумбочка в спальне забита потёртыми книжками. Прозрачность Тины становится отчётливее на фоне сестры. Та, хоть и младше, но заметно пленительнее и даже сексуальнее, вся словно радужный тёплый воздух, манера её поведения легче, мягче и женственнее, платья наряднее, волосы всегда уложены по последней моде, её столик возле кровати заставлен баночками с кремом и губной помадой, флаконами с туалетной водой, а из ящиков и карманов постоянно выпадают колдо симпатичных чемпионов по квиддичу и записочки от воздыхателей. Тина и Куинни полюсно разные, и, может быть, за это ещё сильнее любят друг друга. Вот и тётушка Элисса говорила, разочарованно глядя на Тину: “Нет, не наша порода, совсем не похожа на милашку Куинн, наверняка блудница Эстер(2) нагуляла первенца, а простофилю Джонни обвела вокруг пальца и женила на себе обманом. Знаю, на что способны эти бесстыжие городские ведьмы — им бы только сбить с истинного пути хорошего домашнего мальчика. Ума не приложу, кто захочет взять в жёны такую облезлую фараонову кошку, ещё и упрямую? Разве что позарится на её юность? ” Элисса Стида Джеффс (в девичестве Голдштейн) была радикальной мормонкой, активно ратовавшей за полигамию и ранние браки, она едва не успела просватать свою воспитанницу Порпентину пятой женой сыну пастора — та, неблагодарная тварь, умудрилась заболеть то ли испанкой, то ли драконьей оспой, и её вместе с сестрой пришлось срочно отправить лечиться в госпиталь Волшебного Конгресса, откуда девочек после выздоровления забрали на первый курс Ильверморни. Повзрослевшая Тина, начавшая понимать, какой участи им с Куинни удалось избежать в Шорт-Крике, вспоминала тётушку Элиссу с таким содроганием, что невольно втягивала голову в плечи, хотела стать ещё незаметнее, совсем слиться с окружающей обстановкой, замаскироваться настолько, чтобы никто и никогда не обратил на неё внимания и не обидел. Если бы не сестра, она давно бы превратилась в затворницу, Синий чулок, добровольного изгоя. В живого призрака Ильверморни. И сделала бы это с удовольствием, следуя обострённому чувству самосохранения и желанию запереться в своём личном пространстве, как в крепости, опустить тяжёлую решётку ворот, поднять, а лучше сжечь подвесной мост, поселить в обводных рвах тысячи ядовитых огнедышащих змей и под надёжным прикрытием неприступных стен в тишине и покое заниматься чем-нибудь интересным и полезным, читать, совершенствоваться в магических искусствах. Хотя нет, как же она в закрытом замке сможет прожить без леса? Тину хлебом не корми, только пусти в лес, где она буквально теряет голову от запахов, шелестов, цветов; больше всего любит лес после дождя, особенно осенью, когда он невероятно свеж, могуч и ярок, переполнен красками и магией, щекочет эмоции, будто когтем ласкового зверя, и дарит упоительное чувство предвкушения чего-то очень хорошего и душевного. Волшебных зимних снов.
— Катастрофа! Мне срочно нужно вместо этого дурацкого пиона что-то другое! — Голос Куинни вырвал её из плена знобкой задумчивости.
— Почему дурацкого? Мы наколдовали прекрасный цветок, очень идёт к твоему бальному платью, такой нежный, свежее настоящего. С чего это стал нехорош?
— А с того, что у этой русской зазнайки Чечевички(3) почти такой же цветок, только алый. Не смотри на меня так, да, я подглядела в её комнату. Это ужасно, все решат, что я копирую Веру. — Куинни гневно вышагивала между кроватями, её каблучки стучали очень сердито. — Надо срочно наколдовать другое украшение! Но какое? — Она остановилась возле брошенного на кровать сестры нежно-персикового платья и склонила голову набок.
— Бабочку, мотылька. — Пожала плечами Тина и, сосредоточившись, направила на платье волшебную палочку, закрыла глаза, представляя самую красивую бабочку, какую могла вообразить.
Куинни захлопала в ладоши.
— Ты прелесть! — Она подпрыгнула на одной ножке и с радостными визгами повисла у неё на шее, щекоча колкими от блёсток кудряшками. — Прелесть, обожаю тебя. Ты, Тинни, самая талантливая волшебница! Погоди, — отстранилась и нахмурилась, — а почему не собираешься? Где причёска, где макияж, даже платье своё не достала! Тина, через час бал, ты сумасшедшая. Настоящая Грета Ото.
— Ах, ну да. — Та сокрушённо вздохнула. — Ничего, успею, одеться недолго.
— Немедленно садись! — приказала Куинни и подтолкнула её к туалетному столику. — Буду из тебя делать самую красивую старшую сестру на свете. Молчи! — Она открыла коробочку с пудрой и воинственно дунула на пуховку.
— Хорошо, — Тина обречённо уселась перед зеркалом, — делай. А взамен расскажешь мне о своём новом кавалере, идёт? Вижу ведь, что ты опять влюбилась, глаза подозрительно блестят, краснеешь невпопад и клюёшь носом на уроках. Признавайся, кто он? Неужели этот русский красавчик Солли? Куинн, за ним же половина школы бегает!
— Ну и пусть бегает. Это не Солли. Хотя… Возможно… — Куинни таинственно улыбнулась. — Я не могу тебе рассказать, это страшный секрет.
— Ну конечно. Все твои ухажёры страшно секретны. Ой, не дёргай мне так сильно волосы, лысой идти на бал я совершенно не готова. И можно поменьше помады? Куинни, пожалуйста. — Тина жалобно посмотрела на сестру, решительно орудующую расчёской и волшебной палочкой.
*
К началу бала они с Куинни немного опоздали — та трижды меняла чулки и в самый последний момент спохватилась перекрашивать ногти(4) в тон своей новой бутоньерки-бабочки.
Празднично украшенный зал блистал. Рождество в Ильверморни всегда отмечали роскошно. В центре под руководством профессора Кваттроки, дирижирующей невидимыми музыкантами, несколько пар в старинных костюмах с натянутыми улыбками чопорно танцевали фурлану. Вокруг собиралась нарядная публика, большинство — парами. Одинокая Тина чувствовала себя неловко и начала сутулиться. Показалось, что новые туфли жмут, а бархотка душит. Весь её понурый вид словно бы говорил: “Я самая робкая, скромная и самая бесцветная девушка во всей школе. Кто посмотрит на меня — превратится в пень”.
