***

Говорят, преступления против чести — самые тяжёлые. И непременно жаждут очищения кровью.

Говорят, предать своего сюзерена — самое тяжёлое преступление из всех преступлений против чести.

Нариман не привык прислушиваться к каким-либо традициям. Они кажутся ему глупыми и бессмысленными. Пусть Юг и Север слушают своё прошлое сколько угодно — князь не хочет, чтобы что-либо тяготило его и сковывало. Чего таить — он желает власти. Безграничной. Всеобъемлющей. Хочет контроля. И уверен, что сможет воспользоваться властью, если достигнет её, во благо тех людей, кто его поддержит.

Традиции… Бессмысленные традиции… Не делай того, не делай этого, слушайся, подчиняйся, считай своим долгом, следуй дурацким правилам, не отступая от них ни за что на свете… Их было так много — правил, традиций, обычаев, — что впору было растеряться и схватиться за голову.

Почему так повелось — вряд ли можно выяснить теперь. Должно быть, всё дело было, как всегда, в Ярвиненах — порой Нариману кажется, что эти зануды существовали ещё с доисторических времён. Ещё до того, как появились люди. Иначе — кто в здравом уме мог бы выдумать столько ограничений?.. Люди хотят свободы, а не рабства. Нет, ехидно подсказывает князю внутренний голос: это только ты хочешь свободы, а все нормальные люди хотят покоя. А правила призваны этот покой — хотя бы его иллюзию — сохранять в любых ситуациях.

Кодекс чести был наиболее строг. Даже убийство каралось не столь сурово, как предательство. Правил было столь много, что даже законники знали не все из них — Нариман был в этом уверен. Даже слуги придавали им много значения, что уж говорить о знатных северянах, южанах и прочих?.. Те были буквально помешаны на своих обычаях и их соблюдении.

Сам Нариман столько раз предавал тех, кому клялся в вечной верности, что для него это уже давно перестало казаться преступлением. Долгие годы скитаний дали ему понять, что главное выживание, а уж потом все эти красивые речи о чести и долге. Дело было, пожалуй, не в страхе — смерти князь не боялся. Однако и добиться чего-либо, слепо следуя правилам чести, оставаясь верным человеку, который уже заведомо проиграл, даже не начав бой — этого Нариман не мог себе позволить.

Когда-то он не был таким — каждый день мужчина пытается мысленно вернуться к своему прошлому, но всякий раз понимает, что не знает, что так круто изменило его. В юности он ещё верил в то, что нужно поступать по чести. В юности он был убеждён, что жизнь состоит только из добра и зла. На деле всё оказалось куда более… Интересно, многогранно. Жизнь была похожа на множество запутавшихся в друг друге нитей.

— Падаль! Тварь! Трус! — слышит князь неодобрительные возгласы, обращённые в сторону седого старика, что стоит теперь посреди зала.

Но этот человек даже не вздрагивает. Стоит прямо, не обращая внимания на выкрики толпы. Гордый… Он кажется простолюдином по одежде, в которую одет, и по чертам лица. Однако держит он себя, как подобает дворянину. Пленник не кажется испуганным, хоть в морщинах на его лице и видится печать страданий.

Пленник спокойно, словно нисколько не волнуясь о своей участи, рассказывает свою историю. Тихий, охрипший голос едва ли пытается просить для себя смягчения приговора. И горделивая осанка. Вовсе не такая, какая должна быть у труса. И глаза… Что-то не так было с этими глазами — Нариман это знал точно. Только вот — что было не так? Вот бы человек подошёл ближе — чтобы князь смог разглядеть… Однако дружинники не подпустят его достаточно близко. Князь прекрасно знает правила, хоть и не слишком желал бы им подчиняться.

Пленник — несчастный и продрогший — стоит перед ним в ожидании приговора. Он не просит милости у князя. Просто ждёт, не пытаясь как-то повлиять на решение. Что, всё-таки, не так с его глазами?.. Нариман всё силится это понять. Он внимательно разглядывает пленника — по одежде он выглядел хуже большинства его подданных, особенным здоровьем тоже не отличался, как не отличался красотой и, по видимому, знатным происхождением. Но гордость, заметная даже тогда, когда он был в лохмотьях, голоден и на грани смерти, выдавала в нём человека незаурядного.

— Бежал от графа Лешверзи! — с презрением — тихо, но в тоже время звучно — выдыхает Колин, когда Нариман просит назвать ему человека, который ждёт его суда.

Лешверзи… Об этом графе Нариман прекрасно наслышан. Жестокий человек, хотя, наверное, не более жестокий, чем он сам. Не союзник Ярвиненам, но и не враг. Проблема всех этих северных аристократов была в разрозненности… В их непомерной гордыне, когда они не могут объединиться перед лицом угрозы только из-за того, что не могут договориться, какой из родов будет играть главную роль. И граф Керн Лешверзи ничем не лучше Ивара Ярвинена. Стравить бы их между собой…

Однако, сейчас князя интересует вовсе не граф Лешверзи. Пленник занимает его больше. Князю любопытно, как такой человек мог сбежать от всевидящего графа — хромой, едва живой старик со странными глазами… Измученный, со впалыми щеками и отрубленным пальцем на левой руке. Но безмерно гордый. Нариман никогда не любил гордых людей — потому что и сам был гордецом.

Законы требуют того, чтобы беглец был наказан и казнён. Однако князь не торопится — какой ему прок от смерти этого человека? Быть может, он и не мог бы быть заменой столь преданному дружиннику, как Колин, но беглец определённо стоил сотни таких людей, как Гвала. А таких, как Гвала, было большинство. Трусливых, но в целом преданных, которых следовало подгонять, подстёгивать, которым нужно было угрожать, чтобы они не сбежали в самый нужный момент. Какой прок Нариману от законов этих северян? Казнить человека, сбежавшего от союзника — это князь ещё мог бы понять. Но зачем ему убивать того, кто сбежал от его врага? Того, кто при правильном подходе смог бы помочь? «Враг моего врага — мой друг», не так ли?

— Кто он таков? — спрашивает нойон. — Меня не интересует, от кого он сбежал. Меня интересует он сам.

Глаза пленника кажутся Нариману умными. Вот что с ними было не так. Люди в большей своей массе глупцы. От слов князя пленник поднимает голову. Смотрит напряжённо, словно выжидая что-то. Но не боится. И нойону это нравится — нравится этот гордый человек, что, пожалуй, скорее бросил вызов, нежели трусливо сбежал. Нравится его упрямство, его

Колин подзывает одного из своих оруженосцев, чтобы задать ему вопрос, на который желал получить ответ князь. Что же… Значит, Колин и не узнавал имени этого человека в тот момент, когда вёл его в зал. Очень на него похоже — его дружинник никогда не отличался любопытством, в чём были его достоинство и, одновременно, слабость. Колин был преданным и никогда не задавал лишних вопросов, что было весьма удобно Нариману, когда дружинник общался лично с ним. Однако он не слишком любопытен и тогда, когда должен охранять границы владений князя, что уже гораздо хуже.

— Его зовут Менанкон, — говорит Ганс робко, словно опасаясь того, что Колин или князь попытаются его ударить за то, что он посмел узнать имя пленника.

Ганс куда более любопытен, нежели его наставник — умный, сообразительный парнишка, один из тех, которых стоило учить всяческим наукам и жизненным премудростям. Любознательный, вежливый и открытый юноша шестнадцати лет — и как только Колин со всей своей любовью к правилам не уничтожил эту тягу к знаниям и искреннюю доброжелательность?..

Дальше говорить нет нужды. Нариман сам прекрасно всё знает об этом человеке. Но Ганс продолжает.

— Он делал Лешверзи камнемёты — и весьма неплохие.

Известный оружейник Лешверзи — Менанкон… Лучший на всём Севере. Тот, который делал лучшие камнемёты графу, тот, который ковал самые острые мечи на всём Севере… О том, чтобы такой человек попался в его руки — можно было только мечтать. И вот — это осуществилось. Быть может, это был знак — один из тех, которым прислушивались Ярвинены. Знак, что природа, что боги на его, Наримана, стороне.

Со стороны Ганса не было никакой нужды говорить последнюю фразу. Как не знать, если благодаря этим камнемётам полтора года назад Лешверзи разгромил одну из крепостей Наримана? Князь всегда старался следить за тем, какие именно люди из учёных были в распоряжении его врагов или союзников.