Знак рукой от Колина подсказывает Гансу, что следует поклониться князю — как можно более низко — и поскорее уйти. Нариман старается не улыбаться при виде этого. Мальчишка поклонился и ушёл нехотя, немного лениво, но весьма послушно, не желая лишний раз злить наставника. Нойон слышал, что его хмурый дружинник был весьма суров в обхождении со своими учениками.

— Скажи этому человеку, что если он будет работать на меня — я его помилую, — говорит Нариман Колину. — Мне нужно хорошее оружие, если мы собираемся напасть на Ярвиненов.

Колин смотрит на князя удивлённо, но перечить не осмеливается. На его вечно равнодушном лице не появляется ни одной гримасы, что могла бы выдать его. Дружинник, как всегда, спокоен. И, как всегда, не обсуждает приказов, даже если действия Наримана кажутся ему абсурдными и нелепыми — Колин молчит и поступает так, как ему велели. Должно быть, именно этим они и отличались, родившись в семьях с примерно одинаковым положением. Нариман — «нойон с Сизого кургана», как он сам себя называл — не привык подчиняться кому-либо. И не привык считаться с мнением остальных. Даже если это будет стоить ему жизни.

Отдав распоряжение, князь поднимается со своего места и быстро покидает зал. Под шёпот ничего не понимающих людей. Впрочем, они всегда ничего не понимали, а потом, после очередной победы, прославляли его, как великого человека. Словно он на самом деле являлся таковым.

Должно быть, до ужаса неправильно — оставлять жизнь клятвопреступнику. Тому, кто осмелился бросить вызов и людям, и богам. Тому, кто предаст ещё и ещё, если только дать ему такую возможность. Эта мысль приходит князю в голову, но он тут же старается отмести её. Убрать от себя как можно дальше.

За всё приходится платить. И за желание иметь хорошее оружие — тоже. Камнемёты, мечи, стрелы, луки — быть может, не самая лучшая альтернатива магии, но тоже ничего. Это то, что могло бы помочь ему одержать победу. Так почему бы не воспользоваться ситуацией? Почему бы не использовать способности Менанкона — поразительные, если разобраться, способности — в его, Наримана, благо?

Менанкон не был трусом — нет… Это явно светилось в его глазах. Достоинство не позволило бы ему трусливо бежать, спасая свою жизнь. Нет… Он предал осознанно, обдумав всё. И он понимал, что идёт на верную смерть. В любом случае — поймают его или нет. Просто в одном случае ему грозили пытки, а в другом смерть от холода или от диких зверей. В любом случае всё было ужасно. Лучше быть другом такого незаурядного человека, как он, нежели врагом. Слишком уж много Менанкон поставил на карту. И, очевидно, только ради того, чтобы что-то доказать графу Лешверзи.

Ярвинены бы казнили его за это. Это было бы, пожалуй, правильно.

Но Нариман — не Ярвинен… Он умеет видеть в человеке талант. И уважает талантливых людей куда больше, чем честных.

***

До покоев покойной Зейдергской девицы, дочери главы рода, которой принадлежала поистине лучшая половина старого замка, которую даже Нариман не стал сносить, от основной части его владений не так далеко. Девицу, кажется, звали Адаминой. Ей было девятнадцать или около того, когда Нариман только прорвался к кургану. Она была так напугана в ту ночь… Смерть всех делает равными перед своим ликом. Всех — и воспитанных в атмосфере непомерной гордыни аристократов, и измученных вечной зимой простолюдинов, и скитальцев-разбойников, что сметали на своём пути всё, что только легко было смести. Смерть уравнивает всех. Ставит в одно положение и господ, и рабов.

Мальчишка — худой и бледный, с некрасивым от природы лицом, слабенький от рождения, из-за своей болезненности кажущийся почти уродом — кидается навстречу князю. Тот, не без всколыхнувшейся в душе колючим комком боли, замечает, что за прошедшие несколько месяцев ничего не изменилось. Подросток — этой зимой ему исполнилось четырнадцать — почти не вырос и уж точно не набрал в весе. И из-за этого он кажется почти ребёнком. Да и, должно быть, за эти несколько месяцев он не один раз простывал. Здоровье у Саргона с рождения было ужасно слабым. И этот ужасный холод, от которого едва ли было спасенье в стенах рабата на Сизом кургане. Не проходило и недели, чтобы у него не заболело что-то, чтобы мальчик был совершенно здоров. И князь злится, злится на этих проклятых охотников из Биорига. За то, что поступили так безжалостно, прокляв её за колдовство — беременную девушку, не только ведьму. За то, что лишили его единственной надежды. За то, что его наследник в любой момент может умереть… За то, что четырнадцатилетний подросток, которому бы впору лишь смеяться и веселиться, вынужден проводить дни в постели. Мальчишка обвивает шею отца своими тонкими слабыми руками и пытается улыбнуться. В комнате подростка всегда тепло, но даже того, что мальчик стоит на ковре босиком, он может простыть. Князь взъерошивает отросшие медно-рыжие волосы, целует его в лоб и подхватывает на руки, чтобы снова уложить в постель. Саргон улыбается, и от этой слабой, слишком взрослой улыбки на душе у Наримана становится так больно и горячо. Из-за этой улыбки мужчине постоянно кажется, что боги в любой момент могут забрать у него единственное, что у него ещё осталось в этой жизни.

Саргон — тихий ребёнок, слишком тихий. Сам Нариман не был таким. Он обладал взрывным темпераментом, как многие южане, был живым и резвым, часто слишком непокорным… Но Саргон… Нариман слышал от учителей мальчика, что тот бывает упрямым. Молчаливо упрямым, не так, как большинство детей.

Синие глаза мальчика — единственное, что есть красивого на худеньком личике — смотрят на отца серьёзно. Слишком серьёзно для четырнадцатилетнего мальчишки. Саргон словно ловит каждую морщинку на лице Наримана, каждую его эмоцию. Внимательный и осторожный… Самому князю пришлось много шишек набить, чтобы понять, как эти два качества необходимы. Жизненно необходимы. И неизвестно, где больше — в холодном снежном лесу, где прятались выжившие за счёт людей твари, или в тёплом замке, где тварей было на порядок больше, только все они были людьми. Нариман с детства был несгибаем в своём упрямстве. Ему на всё было плевать — на законы, на людей, на наказания. Он не видел ничего, кроме своих желаний. Он не боялся возможной — и даже вполне реальной — кары за свои проступки. Он всегда поступал так, как хотелось, не смотря по сторонам. Но Саргон был иным… Он видел людей, старался понять их, никогда не нарушал правил, которые были для него установлены…

Все лучшие стороны характера Наримана сошлись в этом ребёнке. Саргон был умным, схватывал всё на лету, остро чувствовал несправедливость и прекрасно знал, как стоит поступить. Но он был добрее. Возможно, дело было в том, что Саргон был ещё совсем ребёнком. Возможно, в том, что он был болен. Да и было ли это важно?.. Для Наримана — нисколько.

— Всё когда-нибудь станет твоим… — шепчет князь, обнимая сына. — Всё — я завоюю Биориг. Я свергну Ярвиненов. Они поплатятся за то, что сделали с твоей матерью. За то, что они сделали с тобой…

Сказать легче, чем сделать, но Нариман уверен — когда-нибудь Ярвинены падут. Он сделает для этого всё, что только в его силах. И даже больше. В конце концов, когда он подбирался к Сизому кургану, он тоже сделал больше, чем мог. В этот раз добиться цели будет лишь немного труднее. Но Нариман справиться. Он всегда справляется.

Рядом с потрескивающим камином хочется спать. Особенно после трудного дня, когда пришлось столкнуться с рядом — как всегда — едва ли решаемых проблем. Особенно после хмурой рожи Колина, что раздражала неимоверно, пусть князь и не имел права об этом говорить и, пожалуй, даже думать. Всё же, его старший дружинник никогда не был глуп, пусть и никогда не отличался любознательностью.

— Правда, что для того, чтобы стать нойоном, я должен буду два года путешествовать? — спрашивает Саргон тихо и серьёзно, так, что князь едва ли сразу понимает, что сын говорит с ним на самом деле, а не в мыслях. — Гвала сказал мне, что вы забрали его с собой, когда на несколько недель вернулись домой.