Актеон старается вспомнить те сердитые серые глаза в их первую встречу, старается вспомнить те растрёпанные косы, одну из которых он зажал в руке, и кинжал, приставленный к её горлу. Ему кажется, что она теперь стала совершенно другой. Впрочем, немудрено — прошло двадцать шесть тысяч лет, за этот срок любой сможет измениться, стать совершенно иным. Должно быть, сам Актеон тоже изменился за это время. Стал в чём-то куда мягче, куда менее принципиальным… Он до сих пор поддерживал ту войну, которую развязал его княжеский род, до сих пор презирал тех, кто стремился отвертеться, не участвовать, ничего не слышать ни о сражениях, ни о затратах (как Нарцисс, который почти сразу сказал, что эта бойня его никаким образом не будет касаться), но теперь эта точка зрения не стала представляться ему единственно верной. Теперь, после стольких уровней, стольких крепостей, стольких людей, что он видел, сражаясь за свою семью, он понимал, что вряд ли в таком огромном мире как Ибере найдётся хоть одна точка зрения, которая подходила бы ко всему: к каждому уровню, к каждой душе, к каждому виду магии… Именно это говорил Нарцисс, высказываясь против войны — на одном убеждении в своей правоте далеко не уедешь.
Однако теперь Актеону почему-то тошно от одной мысли, что Сибилла так говорит про неё. Впрочем, дело не в Ветте. Скорее всего, его раздражает лишь то, что княжна говорит так пренебрежительно о той, связывать с которой судьбу Актеон никогда не хотел — у него просто не было выбора. У него никогда не было выбора с того самого дня, как умер его отец — Изидор стремились всё за него решить, то, что именно ему следует изучать (музыку, живопись, астрономию или законотворчество Ибере, из этих предметов сам Актеон, пожалуй, выбрал бы последнее, но Нарцисс заставлял его учить астрономию), с кем из людей стоит общаться (со скромным дворянином из подвластного Изидор рода, с уважаемым лекарем с уровня, где вырос отец Актеона, с высокомерным кузеном Кроносом или надменным учителем риторики, вообще-то, наследный князь скорее выбрал бы либо первый, либо второй вариант, но дядя Спирос считал достойными общения с юным князем совершенно других людей), какую одежду носить (что-то простого кроя из светлой лёгкой ткани, как выбрал бы сам Актеон, тяжёлые доспехи или одежду из бархата тёмных тонов), на ком жениться (тут ему даже не предоставляли иллюзии выбора, просто женив на девчонке из среднего дворянского рода)…
Сибилла, Нарцисс, Спирос, Амарен — все Изидор пытались за него решить его судьбу. И если в первые годы жизни у князей Актеон редко возмущался этому, считая подобное положение вещей вполне объяснимым, то теперь данный факт раздражает его. Раздражает так сильно, что порой ему кажется, что магия может вырваться из него, сделать что-то неприятное, омерзительное, даже страшное — для всех, не только для него самого. Ему кажется, что в один прекрасный момент он не выдержит и скажет всё, что думает о существующих укладах жизни княжеского рода и о Сибилле в частности — о том, что он её любит, наследный князь говорил часто, однако о том, насколько сильно она порой его раздражает, не говорил никогда.
— Но это ты мне её навязала! Это ведь ты заставила меня жениться на ней! — кричит Актеон. — Если бы не ты, я никогда не женился бы на ней!
Слова срываются с его губ совершенно случайно, наследный князь даже не сразу может поверить, что всё-таки сказал нечто подобное. Он всегда держал мысли такого плана при себе. Во всяком случае, он всегда старался скрыть их от Сибиллы — Нарциссу не нужно было ничего говорить, чтобы он всё понял, а от Ветты у Актеона никогда не было особых секретов. От Ветты не было никакой необходимости что-либо скрывать — общались они довольно редко, а если и общались, то в основном ссорились, ругались, да и княгиня вряд ли могла рассказать кому-либо его секреты (у неё не сложились отношения ни с кем из Изидор, разве что с Аврелией она могла говорить дольше пяти минут). Ей можно было рассказывать, что угодно, наблюдая лишь за тем, как мрачная тень появляется на её лице и не опасаясь за свою репутацию в семье.
Но сегодня с самого утра всё летит к чертям. С самого пробуждения, когда Актеону слуга доложил, что Спирос желает его видеть — князь Спирос Изидор был командующим восточной армией княжеского рода. Дядя устроил наследному князю такой разнос за действия на Шавелле, в результате которых были разрушены две цитадели, один древний храм (кажется, посвящённый Рэмире) и амфитеатр, что испортил Актеону настроение на весь оставшийся день — как ему казалось в тот момент, испортить день ещё больше было просто нельзя. Потом пришлось около часа слушать восторженные вопли Мелины по поводу вышивки Рхеи (это были двоюродные племянницы Актеона, приглядеть за которыми его попросила Иантина), а потом… Потом был этот разговор с Сибиллой. И пока что это было самое худшее, что только могло случиться за сегодня.
Сибилла злится на него. Злится за то, что он всё делает не так, как ей хочется — будто бы это так легко. Злится за то, что война ещё идёт — будто бы только в его неопытности было дело. Злится за то, что говорит ей подобные вещи — будто бы кто-то смог бы терпеть дольше. Актеон вполне может согласиться с тем, что в данной ситуации он занял совершенно неправильную позицию. Актеон вполне может согласиться с тем, что он никогда и не был прав.
— Какой же ты идиот, если не сумел поладить даже с собственной женой! — презрительно кривит губы княжна. — Ей ведь не так много нужно было, чтобы она влюбилась в тебя до беспамятства — такие женщина, как твоя княгиня умеют любить, уж поверь мне, дорогой племянник. Я сама женщина, я в таких вещах понимаю куда лучше.
В её словах столько желчи, столько раздражения, что Актеону и самому хочется разозлиться на неё… Будь на месте Сибиллы Ветта, они обязательно сцепились бы, подрались, на лице Актеона уже было бы несколько ссадин, а на запястьях княгини завтра появились бы синяки — синяков у Ветты обычно было много. И не сказать, что эти «драки» случались у них слишком часто.
С Веттой всё было проще. С ней хотя бы можно было спорить — уж на это наследный князь точно имел право. Он мог даже поднять на неё руку, если случалось что-то слишком уж вопиющее, впрочем, Ветта сама не брезговала подобными способами убеждения в своей правоте. На княгиню можно было кричать, и она отвечала ему тем же, она могла позволить себе сцены — совершенно неприличные для дворянки — ревности, могла топать ногами, кричать… На Сибиллу же даже голоса повышать не полагалось, и дело было не только в том, что статус её был куда выше. Дело было в какой-то врождённой властности, которая не позволяла кому-либо в ней сомневаться.
Сейчас, однако, Актеон мог бы сказать куда больше, чем хотел того на самом деле. Его могло бы, что говорится, «занести». Сибилла лишь холодно усмехается и отходит в сторону. Холодность ей не к лицу. Это Мариам хладнокровие пошло бы — жаль только, что она об этом слове даже не слышала. А у Ветты порой холодности было даже слишком много — особенно когда она считала, что обидели её совершенно несправедливо.
— Сибилла, — пытается возразить Актеон, но слова застывают в горле. Наверное, и к лучшему.
Она жестом останавливает его. Жестом показывает, что больше не желает ничего слушать. Ни обвинений, ни оправданий, ни признаний в любви — ничего. Ни единого слова. Бесполезно что-либо говорить ей. Возможно, стоит просто подождать, пока сегодняшний неприятный разговор забудется. В конце концов, все неприятные разговоры в когда-нибудь забываются.
Кроме привычных горечи и раздражения, наследный князь почему-то чувствует и облегчение — будто тиски, давно державшие его своей железной хваткой, внезапно ослабили своё влияние. Актеон удивлён, что подобное чувство, появляющееся в его душе, неправильное. Что ему стоит прогнать его, вытеснить из своей души, пока на смену любви — даже такой унизительной — к Сибилле не пришла пустота, что была после смерти отца, которую уже ничем нельзя вытравить.
— Замолчи, — Сибилла кажется внезапно уставшей и раздражённой. — Я больше не желаю тебя видеть. И уходи. Исчезни с Альджамала как можно скорее. На сборы я тебе даю сутки. Не больше.
