На лице Актеона явно читается гнев. Ещё бы — мало кто не разозлился бы от подобных слов. Ещё бы — а Ветта даже не сказала всего, что ей хотелось сказать. И она совсем не уверена, что сможет молчать постоянно. Губы супруга Ветты недовольно поджимаются, а сам он подходит к ней так быстро, что она едва успевает что-либо сообразить. Впрочем, когда она всё понимает, уже поздно что-либо предпринимать.

Актеон груб. Он просто задирает подол её ночной рубашки, перехватывает обе руки Ветты и прижимается к ней, грубо раздвигая её ноги. От боли девушке хочется заплакать, закричать, но княгиня стискивает зубы, стараясь не произнести ни звука, не доставить ему этого удовольствия… Впрочем, это не слишком-то получается. Она изо всех сил пытается вырваться, причиняя себе ещё большую боль. Актеон держит её так крепко, что Ветта не имеет возможности даже его оцарапать. Ей остаётся лишь молиться, чтобы эта пытка поскорее закончилась.

Когда всё заканчивается, наследный князь просто выходит из спальни. Ветта дрожит. От боли, от нервного напряжения, от ненависти, которая обжигает ей грудь, от унижения, которое она испытала. Она бросает взгляд на испачканные в крови простыни и свою ночную сорочку, кое-как приподнимается на постели, а потом переворачивается на бок и накрывается одеялом почти с головой.

Слёзы бегут по её лицу, Ветта чувствует себя втоптанной в грязь, чувствует себя совершенно несчастной, и от этого ей хочется рыдать ещё горше. Ей больно, страшно и противно от того, что произошло. Ветта размазывает слёзы по лицу и судорожно вдыхает. Ей надо успокоиться. Определённо. Ей нужно взять себя в руки и ничем никому не показать своей слабости.

— Когда-нибудь я тебе отомщу, — тихо шепчет девушка в пустоту. — Будь уверен — отомщу…

И в это мгновение ей жалко, что её род не специализировался на различных проклятьях, как Фюрсты. Насколько бы это было проще — проклясть всех Изидор, проклясть так, чтобы от их Дарара камня на камне не осталось, проклясть Актеона, чтобы он умирал в муках, захлёбывался собственной кровью… Ветте хочется, чтобы смерть её супруга не была лёгкой. Только она пока совершенно не представляет, как устроить

Дверь тихонько скрипит, и в спальню кто-то входит. Ветта не поворачивает головы. Она слышит, как кто-то тихо проходит к кровати и что-то забирает с тумбочки. Ветта старается сделать вид, что спит. Ей совсем не хочется что-либо предпринимать. Ей просто хочется разреветься. И лишиться сознания. А чья-то рука в перчатке из тонкой кожи берёт с тумбочки фарфоровую статуэтку и заменяет её на точно такую же.

Это последнее, что Ветта видит до того момента, как проваливается в долгожданный сон.

Комментарий к V.

1. Девятка - в этой вымышленной вселенной, девять человек/демонов/существ, которые обеспечивают равновесие в мире

========== VI. ==========

Примерно двадцать шесть тысяч лет спустя…

Когда-то Альджамал был самым настоящим раем, Дарар — самым роскошным дворцом, а Изидор одним из самых богатых родов. Последнее, впрочем, мало изменилось. Зато, теперь Альджамал стал мрачнее — как и наряды Сибиллы, — . Прошли те времена, когда она одевалась лишь в жёлтый шёлк и золото. Прошли те времена, когда Альджамал был легкомысленным и медлительным. Теперь шла война. И выстоять против Киндеирна Астарна было непросто. У Изидор было много магов, много орудий, много свитков и специалистов по проклятиям. Последних, пожалуй, больше, чем у любого другого рода — Изидор были домом Смерти. Их божеством был Альмонд — безжалостный и надменный, «золотой бог боли», как называли его в Ибере. И поклоняясь Альмонду, богу ядов и проклятий, Изидор смогли овладеть этим мастерством — мастерством красивого убийства. Астарнам, Маликорнам и Фюрстом далеко до них. Эти дураки ровным счётом ничего не понимают в красоте, которую видят и чувствуют Изидор. Они видят Ибере совсем другим — менее беспощадным и более скучным, выдержанным. Они называют свой мир Порядком, а бескрылые из ближнего мира зовут Ибере Интариофом, что, впрочем, почти одно и то же. Астарны считают Ибере огромной крепостью, Маликорны — огромной сокровищницей, а Фюрсты… Фюрсты готовы превратить мир в сухие цифры. По мнению Изидор Ибере не был ничем из этого. Он скорее был похож на капище — так много здесь было всего мифического, невозможного… И самым невозможным по пророчеству когда-нибудь станет ребёнок того демона, который есть воплощение самого мира… Точнее, тот, кем этот ребёнок когда-нибудь станет. Впрочем, Актеон никогда не задумывался о том, кто является воплощением Ибере. Ему всегда было как-то не до этого. Всегда в его жизни находилось что-то, что казалось ему более важным, а теперь… Нарцисс порой корил его за то, что Актеон даже на небо-то не имел возможности лишний раз посмотреть — Нарцисс увлекался астрономией и довольно болезненно воспринимал то, что кто-то мог не хотеть разглядывать звёзды. В целом, от Нарцисса, что был великим князем, было мало пользы в войне. А теперь, когда он вполне открыто выступил с заявлением, что в идущей войне не хочет принимать ни одну из сторон — тем более. Великий князь Изидор был просто трусом, пусть и довольно талантливым учёным, к которому Сибилла всегда относилась с долей снисхождения. Сторону Нарцисса поддерживала ещё и Мадалена, но ей, как первосвященнице, и не следовало влезать в подобные конфликты. Она имеет на это полное право, хоть и многие первосвященники Ибере игнорировали рекомендацию, что была написана для них в одном из сводов правил (Мадалена никогда не говорила, как он назывался, а Актеон никогда и не интересовался). Впрочем, почти никто из них не участвовал в той дворянской распре, разразившейся между пятью самыми влиятельными родами. Наследный князь слышал, что между первосвященниками был свой конфликт, из-за которого и произошёл некий раскол — Мадалена была приверженкой одного из появившихся течений. То, что она не будет поддерживать «старую церковь», стало для Изидор полной неожиданностью. Во всяком случае, для Актеона. Впрочем, следовало отдать Мадалене должное — она всегда умела влезать во всяческие неприятности, не спрашивая ни у кого совета. Хотя… Нет. Этим всегда отличалась скорее Аврелия — уж ей-то в этом искусстве не было равных. Она доставляла проблемы всем и совершенно не собиралась за это раскаиваться. Для неё всё происходящее было скорее игрой. Всё на свете — любовь, война, смерть — казалось Аврелии недостаточно серьёзным. Её куда больше интересовали краски этого мира, его магия, волшебство, его скрытые возможности, нежели вооружённые конфликты… Аврелия не любила оружие и, хоть сама немного умела с ним обращаться, запрещала своим людям даже брать его в руки. Она увлекалась всем, что можно было бы назвать познанием Ибере и презирала все войны на свете, считая их лишь «глупостью зажравшихся богатеев», как она сама обо всём этом говорила. Сама она, очевидно, себя к этим «зажравшимся богатеям» не относила, пусть и являлась младшей княжной великого дворянского дома. Актеон ещё понял бы, если бы подобной позиции придерживалась всегда замкнутая и сдержанная Мадалена — это было бы вполне в её стиле, однако Аврелия… Она раньше казалась наследному князю самой понимающей из всех его кузин.

Уже многие годы Актеон чувствует себя на Альджамале очень одиноким. Юмелия была уже давно мертва, Ветта всегда ненавидела его, а Сибилла день за днём становится всё прохладнее в обхождении с ним. Жизнь его поменялась слишком сильно с того дня. На всём Альджамале не было никого, кто мог бы чувствовать Актеона близким и важным. Впрочем, из всех Изидор ему нужна была только Сибилла. Но с каждым днём она отдалялась от него, что, врочем, не было очень удивительно — шла война, Изидор должны были выстоять. Обязательно должны. В последнее время всё перемешалось, стало таким… бессмысленным. Актеон уже порой не знал, что ему стоит думать, как ему стоит жить… С того самого дня, как произошло первое сражение — с Маликорнами, одним из самых слабых в военном плане великих дворянских родов — для него всё переменилось. Всё стало неважным для наследного князя в тот самый миг, когда он впервые сумел понять, что такое сражение — даже такое, заранее выигранное, просто потому что соперник слишком слаб, чтобы сопротивляться. У Маликорнов почти не было годных солдат и никакого оборудования, что по оснащению могло бы тягаться с Изидорской техникой. У Маликорнов даже не было замков и укреплений — их дома строились из мрамора, белые и рассчитанные лишь производить впечатление на частых гостей и услаждать взор своим хозяевам, и были открыты для нападения. Никаких усилий не стоило уничтожить ту жалкую горстку военных, что выступили против. Никаких усилий не стоило захватить Флауто, городок на маленьком нейтральном уровне, который теперь подчинялся Изидор. И всё же, это было сражение. Актеон никогда не мог подумать, что вид крови, запах горящего мяса смогут отпугнуть его, заставить задуматься. Наследный князь старался реже думать о смерти — смерть во всех его видениях выглядела костлявым мужчиной с отцовским — князь не помнил лицо своего отца, он уже давно забыл его, но почему-то ему казалось, что глазами смерти на него смотрел именно отец — лицом. Думать о смерти всегда было страшно, потому что этот мужчина протягивал свои тощие руки и улыбался, прося рассказать, что хорошего успел сделать Актеон за свою жизнь. Наверное, страшно было ещё и потому, что наследный князь смутно осознавал, что вряд ли было хоть что-то хорошее, что он совершил. Всю свою жизнь он стремился лишь соответствовать своему титулу, всю свою жизнь он стремился лишь быть достаточно хорошим полководцем и тщательно выполнять все свои обязанности, связанные с высоким положением в княжеском роду Изидор. Должно быть, отец не оценил бы этого. Он сам всегда был другим. И, наверное, поэтому Актеон боится смерти. Когда-то в детстве — тогда ещё была жива первосвященница Гарен, предшественница на своём посту Мадалены — будущий наследный князь пришёл к этой старой гадалке и попросил сказать, какой будет его смерть. Он всегда хотел умереть от меча, умереть как герой, как тот, кто заслуживает всяческих почестей. Даже тогда, в детстве — ему было около двенадцати или тринадцати лет — он желал смерти героя. Гарен тогда многозначительно улыбнулась и покачала головой, сказав, что умрёт он в своей постели, но от раны. Порой Актеону казалось, что и этого одного достаточно — знать, что он не будет долгие годы мучиться от болезни, готовясь к своему концу. Знать, что не придётся страдать очень долго. Должно быть, он и был трусом, но умирать так медленно, так болезненно и мучительно, как умирал его отец, Актеону совершенно не хотелось. И как умирала Юмелия. Наследный князь так редко общался с ней в последние её годы, что и не сумел заметить признаков той самой отцовской болезни — о смерти сестры он узнал на следующий день, когда пошёл к ней, чтобы навестить больную, как она и просила, потому что был слишком занят в тот день, когда она умирала, чтобы хотя бы просто прийти. Он до сих помнит укоризненный взгляд Мадалены, мрачный и задумчивый вид Ветты и тихую усмешку Аврелии. Селена плакала тогда, не скрывая своего горя — ещё через год её выдали замуж, так что больше он её не видел. А он тогда не смог выдавить из себя даже сожаления — ему было проще услышать, что сестра умерла, нежели терпеть её попытки с ним заговорить и наладить отношения. Уже много позже он понял, что на Альджамале не было никого, кто относился бы к нему с той же любовью, как и покойная Юмелия.