Сама Селена, как и следовало ожидать, сидит в окружении своих многочисленных сестёр и кузин. Саму процессию им приходится наблюдать издалека — впрочем, можно попытаться встать, но тогда совершенно точно к ним подкрадётся кто-нибудь из тёток и шикнет на весь зал, так, что всем княжнам будет ужасно стыдно за то, что на них весь зал обратит внимание. Селене кажется это ужасной несправедливостью — что тётушки контролировали каждый их шаг и вздох, не давали сказать лишнего слова и всячески ограничивали. Но просто сидеть и молчать скучно. Во всяком случае, у Селены уже нет сил просто молчать. У неё и без того нет никакой возможности поведать кому-либо о том разговоре, который она не сумела подслушать в саду. Так что княжна готова говорить о любых глупостях, только чтобы не думать о том, что может нарушить её спокойствие, что может разрушить её жизнь…
Она боится, что Киндеирн и Доминик видели её в саду, видели, как она прячется за колонной. Кто из них будет думать о том, слышала ли княжна что-нибудь из их разговора или нет? Кому из них будет интересен тот факт, что Селена почти ничего не смогла понять и вряд ли сможет пойти с этим к великому князю или великой княжне? Вряд ли их вообще будет волновать подобная мелочь.
Остальные княжны Изидор кажутся весёлыми, довольными жизнью… Ещё бы — им нравится то торжество, которое устроили ради такого события, как женитьба наследного князя. Селене же совершенно не видно ни одного из платьев знатных дам с других уровней, а ей очень бы хотелось на них поглазеть. Впрочем, наблюдать за Киндеирном и Сибиллой — куда большее удовольствие, чем рассматривать чьи-то наряды. Селене теперь даже хотелось увидеть Астарна рядом с той женщиной, с которой он часто выступает в судах — и чаще всего, на разных сторонах баррикад. О той женщине — по многочисленным слухам, сотканной из чистого льда, как и императрица — ходило немало легенд. Впрочем, она была из другого мира. И больше легенд и сказаний о ней было, вероятно, там, а не в Ибере. В Ибере же куда более известен был Киндеирн.
— Я слышала, что тётя Сибилла сказала, что Ветта очень смелая, умная и сильная! — шепчет Иантина своей соседке.
Кто-то из княжон усмехается, что эта дурочка — Иантина — опять что-то выдумывает. Селене даже хочется пихнуть эту девицу — что усмехнулась — локтём, чтобы не смела обижать эту девочку. Впрочем, она совершенно не знает, кто из её сестёр или кузин смеялся — в полумраке этого понять невозможно. Селена считает это совершенно излишним — смеяться над наивной Иантиной.
Верить младшей сестрице Аврелии, впрочем, княжны не привыкли — с самого детства она была той ещё врунишкой и фантазёркой. Впрочем, сказки она умела рассказывать не хуже той же Юмелии, хоть сказки были уже совсем про другое. Сказки у княжны были куда веселее. Девушка вообще любила посмеяться — не над кем-то, а скорее над самими ситуациями, хорошо посмеяться, по-доброму. В её сказках обычно было место необыкновенным животным, любви и счастью, семейному теплу, радостям встреч, грусти расставаний и снова радости встреч — всему, что Юмелия обычно никак не затрагивала. Словно бы боялась. Юмелия была трогательной, грустной, всё её существо словно было пронизано обречённостью…
Иантина же была очень наивна, вечно рассеяна, не умела на кого-либо злиться или лукавить. И нередко принимала желательное за действительное. Впрочем, она была хорошей подругой, никогда не бросала в беде, была щедрой и покладистой — в детстве с ней всегда было очень хорошо играть, потому что эта девочка никогда не стремилась быть первой и с кем-то спорить. Селена смотрит на неё и видит всё то же простоватое личико и широко распахнутые глаза, которые просто не умели врать. Селена верит, что смеяться над таким светлым, открытым человеком — большой грех. Верит, что нельзя поступать так безжалостно к той, кто так доверял им всем. А Иантина доверяла. Доверяла так, словно бы сёстры и кузины никогда её ни в чём не обманывали. Доверяла так, как обычно не принято доверять кому-либо, кроме себя самого. И в этом не было никакого сомнения. Иантина, пожалуй, нравилась Селене больше, чем кто-либо из всего рода Изидор. Конечно, помимо Юмелии. В них обеих — этих двух княжнах — было что-то такое необыкновенное, что-то такое сказочное, что Селена просто не могла устоять перед искушением относиться к ним совершенно по-особенному.
— Я уверена, что ты, Иантина, всё совсем не так поняла! — смеётся Руфина. — Ты всегда преувеличиваешь! Тётя Сибилла редко говорит про кого-нибудь хорошо. Если это, конечно, не её драгоценные мальчики!
Руфина точно такая же, как и всегда — язвительная, злая… В её голосе, как и обычно, столько яда, что Селене хочется дёрнуть её за волосы, чтобы замолчала. Она всегда смеялась над Иантиной… И над другими тоже. Впрочем, от неё никогда не ждали чего-то другого — она была дочерью князя Омида, этого вечно хмурого и весьма жестокого мужчины, который никогда никого не хвалил. Омид считался неплохим полководцем, Сибилла ценила его, как одного из лучших своих помощников, впрочем, не слишком-то жаловала. Нет, ему доставалось весьма довольно земель, замков, доходов и слуг, но Омиду всегда всего было мало. Наверное, этим он был похож на Сибиллу — такой же ненасытный, как и она. И такой же жестокий и коварный. Пожалуй, именно из-за этого они никак не могли быть друзьями — такие люди не любят себе подобных.
Впрочем, обаяния у Омида было куда меньше, нежели у его кузины. Быть может, он был хорош на поле боя, но под крышей Дарара он чувствовал себя совершенно неуютно. У Омида было двое сыновей и одна дочь. Жена его умерла много лет назад — Руфине, младшей из его детей, тогда было всего полтора года. И ходили слухи, будто бы это Омид забил свою супругу до смерти. Поверить этому было весьма просто, учитывая нрав князя. Он мог поднять руку на кого угодно. И на жену в том числе. Селена до сих пор помнит, как он избил своих сыновей, Актеона и Шера за одну их шалость. Нарцисс тогда насилу сумел оттащить кузена от мальчишек, пока он не убил их. Актеону тогда не было и тринадцати, а остальные были лишь немногим старше. И Селена — она тогда оказалась случайной свидетельницей этого избиения — лишь чудом смогла сообразить позвать дядю Нарцисса, чтобы он со всем разобрался.
Руфина была похожа на своего отца. И внешне, и характером, и душой. В её тёмных глазах всегда плескалось раздражение, её волосы были такими же жёсткими, а тонкие губы были так же некрасивы, как и у князя Омида. Она никогда не была плаксой, не любила сказки и девичью болтовню, не прощала никому обид и насмешек и сама смеялась над каждым, кого видела рядом с собой. Кажется, она в любом могла увидеть врага. Возможно, её можно было понять — девушка росла без матери, которая бы её пожалела, под опекой жестокого, неразговорчивого и гордого отца. Омид вряд ли мог дать ей очень много любви и понимания. Он и сам, пожалуй, всегда чувствовал себя непонятым, отвергнутым, незаслуженно забытым, пусть Сибилла и упоминала его — во всяком случае, Шер говорил кузине об этом именно так — на каждом родовом собрании.
Впрочем, как ни странно, отношения между отцом и дочерью всегда были хорошими. Насколько Селена знала, Омид никогда не поднимал на Руфину руку, хотя его сыновья порой очень страдали от его жестокости. Возможно, дело было в том, что Руфина была послушнее братьев. Спокойнее, покладистей, прилежней — училась и занималась она всегда с большой охотой, её никогда не приходилось заставлять. И науки, и танцы, и игра на мивиретте, и рукоделие — всё удавалось Руфине необыкновенно легко. Она могла часами просиживать в классной комнате и учить бесконечные стихи, названия планет, городов и знатных родов, имена известных полководцев, божеств и героев баллад и поэм, она могла часами музицировать на мивиретте, добиваясь идеального звучания, могла танцевать без устали так долго, как это было необходимо. Руфина была изящна, упорна и трудолюбива. Княжну любили даже учителя. Ей даже позволяли учиться верховой езде, пусть и в дамском седле. Руфине запрещали только пользоваться оружием, впрочем, она и не слишком к этому стремилась.
