— Но ты не мог… Я не знаю… Я имею в виду, не мог ты увлечься женщиной или…

— Я всегда любил женщин, как тебе известно. У меня было много их, но сейчас я не могу даже подумать о женщине… Возможно, из-за возраста, настоящей старости, когда не хочется ничего и не нужна женщина наугад, а хочется только одной, избранной женщины, но мне ничего не стоило сделать выбор…

— Но ты не должен выбирать меня, папа. Я твоя…

— Да, у меня есть ты, Нея, но ты…

— Не говори, что я не женщина! Я женщина, и этого достаточно. Я говорила тебе раньше, что я женщина… Когда я увидела тебя недавно в ванне и обратила внимание, какой ты красивый, я знала в глубине души, что я женщина.

Я подхожу к отцу и сажусь рядом с ним. Кладу голову ему на плечо, а он погружает свои пальцы мне в волосы, гладит по щеке и целует меня. Я прячу голову под его подбородком и в свою очередь тоже запускаю руку в его волосы и глажу по чудесной гладкой щеке.

— Эти бритвы в твоем наборе слишком большие, не правда ли, отец? Твое чудесное гладкое лицо выглядит именно так, как, по-моему, и должно выглядеть лицо мужчины. Все вы, мужчины, можете быть привлекательными, если захотите. Мы, женщины, ласковые и нежные, потому что мы вынуждены такими быть. Но чем более мужественны вы, тем должны быть ласковее мы, и сейчас, отец, ты самый мужественный мужчина, какого я когда-либо знала или видела.

Я смотрю на него, думаю о том, какой же он сейчас красивый. Моя рука проскальзывает под халат ему на грудь. Я чувствую, как бьется его сердце.

— Ты знаешь, я люблю тебя, не так ли?

— Да, Нея, — говорит он. — Я знаю.

— Но ты знаешь теперь как?

— Я не уверен, — произносит он.

Мой рот возле его лица, обе мои руки на его лице. Я смотрю ему прямо в глаза. Глажу его веки, его белые брови. Моя рука опускается вниз на шею и замирает у него на плече. Я распахиваю его халат. Он не двигается и смотрит на меня пристально, встретившись с моим взглядом.

— Мне кажется, я знаю, как ты меня любишь, Нея. Но не та ли это любовь, которая уже все разрушила?

— Наоборот, разве не отказ разрушил все?

Он опускает глаза. Он очень хорошо понимает: его тело принимает то, что я осмеливаюсь предложить ему. Я должна примирить его с самим собой. Я должна помочь ему примириться с его прошлым, с его воспоминаниями, мыслями о нем самом и обо мне, с тем, что мы сейчас вместе. Поэтому я говорю ему громко и отчетливо:

— Ты знаешь, папа, кровосмешение — это как раз то, чего человек хочет, равно как и всего прочего.

Он не отвечает мне, но и не отсылает прочь. Я прижимаюсь к нему и продолжаю:

— Не говори мне о табу или непорочности, не говори мне о том, что я сама уничтожила. Что я говорю тебе, так это то, что ни о чем не жалею. Я не жалею ни о чем, что было мной разрушено в моей жизни. Даже Морис был только источником любви и правды в моей жизни, и я надеюсь и верю, что значила то же и для него. Все, что случалось со мной в жизни, как ты видишь, происходило потому, что я всегда делала то, чего желала. Я хочу любить тебя и хочу быть любимой тобой. Хочу, чтобы мы любили друг друга подобно солнечному свету, любили при ярком свете дня. Я хочу слиться с тобой и обнять тебя и хочу, чтобы ты обнял меня. Я хочу полностью узнать тебя. Что еще я могу дать тебе? Радость и экстаз, язык счастья. Если ты соединишься со мной и возьмешь меня, ты получишь все, что слово «мужчина» значит для меня, ты поверишь в то, что мы ничего не теряем, не причиняем боль, не уничтожаем друг друга? Нет, мы снова объединимся, мы опять будем вместе, связанные, объединенные. Вместе…

Я крепко прижимаю его к себе, развязываю пояс халата. Прошу его встать, и он поднимается. Я тоже встаю. Сбрасываю халат с его плеч на пол. Снимаю ночную рубашку и говорю:

— Ты видишь и смотришь, я тоже вижу и смотрю. Сейчас давай спокойно и мягко ляжем в твою постель, если ты этого хочешь.

Мы вместе ложимся в постель, и я прижимаюсь к нему, вжимаюсь сильнее. Очень медленно и осторожно мы ищем, мы погружаемся. Все, что я даю этому мужчине, что отдаю детству и невинности — это счастье и свободу, и это же получаю от него. Снова мы единосущны. Наконец мы одно тело, рожденное одной и той же плотью.

Слабые выбирают сильных. Дети могут однажды выбрать себе родителей. Женщины всегда выбирают себе мужчин. Сильные существуют или навязывают себя, они подавляют. Однако порабощение можно присвоить, принять или, еще лучше, использовать.

Само применение родителями власти освобождает детей. Женщина выбирает, ибо знает, что является предметом обмена, торговли или покорения. Что касается одного табу из многих, которые постоянно можно найти во всех цивилизациях, во всех веках, то оно фактически касается не кровосмешения, а свободы выбора, настоящей автономии людей… Приятное, успокаивающее кровосмешение распространяется и продлевает поиск удовольствия одиночкой. Ужасные муки рождения изгоняются только с первым поцелуем матери. Ротик открыт снова — после всасывания молока, — чтобы пить слюну матери. И сперма брата или отца, в свою очередь излитая в лоно или в рот молодой женщины — сестры, раздающей жизнь и поцелуи, — растекается восхитительными волнами, начало и устье реки, жидкая цепочка существования вечности. Как еще могло человеческое общество рассматривать эту магическую связь, которая суммирует и погружает жизнь сначала в общение, затем в смерть, как не с чувством очарования и страха?

Отец явно предпочитал, чтобы все между нами оставалось само собой разумеющимся. Зачем подтверждать поступок, предназначенный для сохранения в тайне?

Ради него, во-первых, и прежде всего — для себя. Мне нравится, когда слова выражают действие.

Морис все же пошел дальше, потому что при помощи слов, путем признания своей вины он трансформировал силу в любовь, мою ложь в правду. И прежде всего благодаря ему я заставила отца не только смотреть на меня, но и слушать, когда мы получаем удовольствие, которое лишает нас силы и уничтожает наши предубеждения.

— Теперь ты чувствуешь себя по-другому, когда у тебя есть я? Теперь, когда из своей дочери ты неожиданно сделал жену? Тебе хуже, ты чувствуешь себя более безнравственным человеком или преступником? Похоже на это. Продолжай! Тебе только нужно справиться в паре десятков книг, в любом количестве законов, чтобы прийти к такому ценному заключению…

Ты поверишь этому. У меня такое чувство, что, если я только тебе позволю, ты будешь думать таким образом. Я никогда не найду тебя вновь укрывшимся в комнате прислуги, но ты будешь висеть на волоске, осмелюсь сказать…

Не знаю, почему я так резка. Да, знаю, что я боюсь, боюсь потерять тех, кто показал мне, что такое любовь, Мориса и Директрису, и боюсь быть кем-либо покинутой.

И сейчас, если бы мне пришлось потерять отца, было бы еще хуже, как при смертельном рецидиве болезни, в исцеление которой веришь.

— Почему ты играешь в эти игры, Нея? — спрашивает отец. — Нет, действительно, я не считаю, что изменился. Но фактом остается то, что я нарушил основной закон. Я не могу и не буду отрицать этого, особенно перед тобой…

— Ладно, ты не прав, ты не единственный, кто нарушил закон. Я нарушила, я одна… С моей точки зрения, я никогда не совершала более добровольного и вместе с тем преднамеренного поступка. Даже еще до того, как войти в этот дом и встретиться с тобой лицом к лицу, я обещала себе, что если ты не откажешься от меня, то возьму тебя в постель. Это было навязчивой идеей. Для этого была причина, и этой причиной был и остается Морис. Морис, которого я отправила в тюрьму по фальшивому обвинению.