— Итак, ваша честь, как вам объяснить? Я пыталась сказать мэтру Жарро, но он не хотел, чтобы я надоедала вам со своими чувствами и мыслями. Он сказал мне, что вы не захотите меня выслушать со всем этим. Но это правда, что с того момента и до сегодняшнего дня… каждый день с тех пор… с тех пор, как Морис…

— С тридцатого декабря, мадемуазель! — ледяным тоном прерывает следователь.

— Да, мсье, с тридцатого. Я не пострадала, и не только… когда я говорю вам это, я кладу правую руку себе на… живот… и должна признать, правда, мне довольно стыдно, но я чувствую нечто похожее на чудесное тепло…

— Ваша честь, вы сами сказали, что дело теперь закончено. Комментарии моей клиентки только со всей очевидностью доказывают, какой ужасной была психическая травма, нанесенная ей Морисом Пийзэ. Я прошу вас разрешить нам немедленно удалиться.

На лице следователя появляется смешная кривоватая улыбка. Он наклоняет голову и на какое-то мгновение задерживает руки на лбу. Затем снова долго смотрит на меня, не произнося ни слова. Наконец, медленно поднявшись, говорит:

— Вы абсолютно правы, мэтр. Что бы ваша клиентка ни добавила к сказанному ранее, она не в состоянии будет изменить основания для предъявления обвинения Морису Пийзэ. Вы можете идти.

Как только мы снова оказываемся на улице, мэтр Жарро делает мне выговор. Я, соответственно, сдерживаюсь. Все же я слишком хорошо понимаю, что следователь рассердился на меня, но ничего не смог сделать. В глубине души этот человек презирает меня и считает грязной маленькой лгуньей. В конце концов, он все же единственный, кто утратил свою холодность. К тому же я уже сыта по горло мэтром Жарро: мне не нравится, как резко он обращался со мной. Все-таки, несмотря на его отеческую манеру поведения, я уверена, он такой же, как и все остальные. Скоро я выясню все относительно этого соображения. Мы приезжаем домой, и он следом за мной направляется в гостиную шале.

— Взгляните, — говорю я ему, протягивая сложенную записку, только что обнаруженную возле телефона, — это мама. Она пишет, что накрыла чай в моей комнате и скоро вернется. Если бы вы согласились подняться и выпить чашку чаю со мной, то мы могли бы обождать ее вместе.

Он отказывается, но я даю ему понять, что мама, конечно же, будет разочарована, не застав его. Наконец он соглашается. Мы поднимаемся наверх, и я предлагаю ему небольшое мягкое кресло возле своего туалетного столика, где мама оставила поднос с чаем.

— Видите ли, я была права…

Я показываю ему три чашки возле чайника.

— Третья чашка, очевидно, для вас. Мама рассердится, если вы не останетесь.

Я помогла ему снять пальто, наполнила чашку и передала кекс. Бедный мэтр Жарро действительно выглядит довольным. Он разглядывает меня почти с таким же глупым выражением, какое было у Жан-Марка.

— Вы очень смелая, моя дорогая Нея, — мягко произносит он. — Теперь вы должны забыть обо всем. Вам предстоит еще один трудный период — слушание дела, но вы увидите, это будет недолго. А потом действительно все закончится.

— Не беспокойтесь, мэтр, все будет хорошо… Я только на минутку отлучусь в ванную и вернусь. Чувствуйте себя как дома. Не сомневаюсь, мама долго не задержится.

Я уверена, этот мэтр Жарро со своими слащавыми отцовскими манерами точно такой же, как и все остальные. Я проясню этот маленький вопрос прямо сейчас. Открываю дверь в ванную и оборачиваюсь. Как и предполагала, сидя там, где я его оставила, мэтр Жарро может видеть в зеркале шкафа все происходящее между ванной и раковиной. То есть то самое место, где стоит низкий плетеный стульчик, на который я сажусь, чтобы снять чулки. Сидя там, я больше не могу его видеть, но знаю, что нижняя часть моего тела отражается перед ним в зеркале. Поэтому я снимаю короткие штанишки и поднимаю рубашку. Слегка раздвигаю ягодицы и вытягиваю ноги. Я часто ласкаю себя в таком положении, но, конечно, в других случаях я запираю дверь.

Прежде всего я думаю о следователе и о том, что сказала ему. Уверена, что, когда я говорила о тепле и об ощущении приятного жжения, это, наверное, произвело на него какой-то эффект. Вероятнее всего, схожий с тем, что мэтр Жарро переживает сейчас, сидя там, конечно, ничего не говоря и не двигаясь. В конце концов, если то, что он видит, выводит его из равновесия или поражает, ему нужно только лишь покинуть кресло. Он должен просто встать и закрыть дверь ванной комнаты. Но нет, он осторожен, он замер на месте и, я уверена, видит, наблюдает. Это и раздражает меня, и доставляет удовольствие. Раздражает, потому что напоминает о Морисе и, не знаю почему, о Жан-Марке, а также о всех тех мужчинах, которые видят грязную подоплеку во всем. Но мое возмущение по этому поводу доставляет также и радость. А поскольку это каждому нравится, почему бы и мне тоже не радоваться? Смотрит он на меня? Так, я рада, что смотрит. Наполнены радостью его глаза, не отрываясь глядящие в зеркало… Не забывая об этом, я кладу свою руку на влагалище; я уже настолько влажная, что это не займет много времени. Я даже не могу сдержать слабого стона, когда наступает кульминация. Наверное, он слышал? Хотя в тот момент, когда все закончено, для меня достаточно, я больше не испытываю никакого интереса. Пожалуй, только одно любопытно: как мой честный адвокат вывернется из этой ситуации? Я скоренько натягиваю штанишки, быстро провожу по волосам расческой, слегка душусь и как ни в чем не бывало возвращаюсь в комнату.

— Мама не пришла?

— Нет, Нея, — отвечает он очень тихим и немного дрожащим голосом. — Нет. Но, кажется, мне пора…

Он делает движение, как будто собирается встать.

— Ну что вы, мэтр! — я смеюсь. — Я знаю хороший способ задержать вас…

Этот способ заключается в следующем: вспрыгнуть ему на колени и быстро выяснить, такой ли мэтр Жарро скромный и приличный, как предполагают. Пока я по-детски целую его в обе щеки, сомкнув свои руки у него за спиной, я могу почувствовать своими бедрами, что и у него тоже, как у Мориса и Жан-Марка, огромный твердый член, член, который мог бы погрузиться в мое влагалище в поисках своего собственного удовольствия.

Я была права: он как и все остальные. Все одинаковы. Но почему, скажите, пожалуйста, Морису угрожает тюрьма за то, что и любой другой сделал бы на его месте?! Почему кто-то отправляется в тюрьму, а кто-то остается на свободе? Почему каждый кажется таким сочувствующим мне, когда они все хотят того же самого? Даже мои родители… В конце концов, если бы они не занимались тем же, меня бы не было на этом свете…

Это я сочувствую им всем. Я сейчас понимаю: я могу заставить любого из них делать то, что они считают таким грязным и неприятным.

Я забилась в свой угол. Такое чувство, будто моя голова балансирует на воротнике накидки, отделенная от остальной части тела, подобно небольшим пачкам папиросной бумаги, из которой делают одетых в юбки кукол, ангелочков и гномов для рождественских елок. Пуговицы на накидке, облегающей меня коричневым конусом, застегнуты.

С места, где я сижу, мои ноги не видны. И нельзя разглядеть руки, сложенные под животом. Я совершенно неподвижна. Мне очень нравится эта накидка. Мама купила ее мне в модном магазине на рю де Сэвр. В ней я выгляжу несколько старомодно. Она гладкая, как шелк, а если погладить ее против ворса, она топорщится, словно мех животного.

Мадемуазель Поммар, или Поммо, сидит рядом со мной. У нее нетрудная фамилия, но я никогда не могла правильно ее запомнить. Сегодня я задаю себе вопрос: а не Помье ли она на самом деле? У нее жирное бесцветное лицо, обрамленное белокурыми локонами, увенчанными мужской кожаной шляпой зеленого бутылочного цвета с пером, таким же зеленым, как и ее костюм, шерстяные чулки и прогулочные туфли с большими медными пряжками. Я помню (еще бы: она говорит о них при каждом удобном и неудобном случае), что эти чулки предназначены специально для страдающих расширением вен.