Морис, жертвуя своей свободой ради нашей любви, уже освободил меня от всякого репрессивного чувства и всех тех страхов по поводу навязываемых нам с детства запретов. Благодаря ему я открыла освобождающее главенство удовольствия. Директриса, я чувствую это, может помочь мне развиваться в этом смысле дальше. Как и с Морисом, это станет возможно, каким бы парадоксом это ни звучало, только если учителем буду я. Поэтому с самого начала я подчиняюсь всем правилам, выполняя все обязанности, возлагаемые на меня, и мое формальное послушание даже вызывает в коллективе некоторое удивление.
— Нея, я должна поговорить с тобой о твоей матери, — говорит мне Директриса однажды утром в своем кабинете.
— При чем здесь моя мама? Чего она хочет?
— Не будь такой грубой, Нея, ты пожалеешь об этом.
— В чем дело?
— Я должна сообщить тебе, что…
Я понимаю. Мама умерла.
Директриса хотела предостеречь меня от вспышки негодования, да только в этом не было больше нужды. Бедная мама, она ненавидела все во мне, однако, и любила тоже…
Слишком поздно я осознаю, что тоже любила ее, несмотря на ее осуждения и страхи. Странно, но мне кажется, что со своей смертью мама как бы предлагает мне повторное рождение, новую жизнь… Директриса утешает меня, напоминая о новом одиночестве отца, побуждая меня не ждать, пока он тоже умрет, прежде чем поймет, как сильно на самом деле я люблю его…
— Но он никогда много не думал обо мне, — говорю я ей с невольным озлоблением.
— В данный момент каждый из вас переживает чрезвычайно исключительный случай. Ты причинила ему боль, как и своей маме, ударила по его чувствам и надеждам своим скандальным и непонятным поведением. Не кажется ли тебе, что смерть мамы может помочь ему разглядеть твою точку зрения и наоборот?
Я не знаю. Все-таки каждое слово Директрисы — облегчение, каждый ее взгляд прижигает рану, указывает, какое новое направление выбрать.
Хотя она помогает мне в течение нескольких последующих недель, я продолжаю удивляться, как она, та, которая знает только, что сказать остальным, смотрит на саму себя. Я должна выяснить, чего она на самом деле не знает, ведь это отсутствие самопознания изолирует ее не от других, а от счастья, положенного по праву: это едва различимая, почти незаметная форма, которую принимает ее несчастье. Поскольку я уверена, что Директриса несчастлива, я и пытаюсь установить это, нападая на ее идеи. Она психиатр, и что-то говорит мне, что ее наука отрезает ее от действительности, точно так же, как штампы и табу для большинства людей; что, подобно им, она запрещает себе настоящее удовольствие. В ходе наших бесед я обнаружила, что, несмотря на профессиональное понимание того, что она продолжает называть моими проблемами, у меня есть сила, способная потрясти ее.
Моя мастурбация стала одним из основных предметов таких разговоров, как, в общем, и главной причиной направления меня родителями в Лаклэрьер. Директриса касается этого вопроса без малейшего намека на неодобрение. Ни тон ее голоса, ни ее чудесная улыбка не меняются во время нашего совместного исследования этого находящегося в тени вопроса. Я отвечаю без вызова, соглашаясь выражаться яснее. Однако мы только больше запутываемся. Однажды я в шутку объясняю ей:
— Если бы мне нужно было написать трактат, то название для него у меня уже есть: «К вопросу об обычной мастурбации»… я бы обратилась к аутентичной сексуальности, так же как настоящие янсенисты путем «обычного причастия» открыли правду.
— Но янсенисты, дорогая Нея, дорого заплатили за свою верность Священному писанию. Как и все францисканцы, они подверглись гонениям.
— Ну и что? Правда, удовольствие открыто защищает только меньшинство, но все равно, наверное, оно того стоит. Наслаждение достойно высокой цены, которую готовы за него заплатить, вы не находите?
— Возможно, ты права, Нея, но если человек может жить вне рамок принятых условностей, мне кажется, ему опасно бороться со всеми остальными.
— Но, мадам, я все-таки думаю, каждый из нас имеет право в рамках любой цивилизации создавать свою собственную. Города, в конце концов, состоят из домов… Не могли бы вы объяснить мне, почему мой дом удовольствий будет уродливее храмов Мамоны или лицемерия? В тот день, когда я покину Лаклэрьер, не откажетесь ли вы приехать в мой дом, если я скажу вам, что только веселье и искренность дозволены под нашей крышей и что там кто-то занимается любовью при открытых дверях?
— Тебе кажется, что у тебя есть право решать все, Нея? Ты считаешь себя достаточно сильной, чтобы отказаться от любой солидарности? Нравится тебе или нет, но ты зависишь от идей, даже неверных, от своей погони…
Я говорю Директрисе, что последний аргумент, на мой взгляд, слабоват, и она соглашается. После этого разговора она мягко поддразнивала меня, называя «Искренней». Я благодарна ей за добродушное подшучивание, но она всегда вновь возвращает меня к моим извечным «проблемам».
— Все представляет собой проблему, мадам, — говорю я ей однажды. — Жизнь и еда создают проблемы, может быть, за исключением сна, поскольку сон может победить тебя без твоего реального выбора, но кто-то все-таки управляет. Что касается любви, то это проблема не большая, чем пища. Проблемой является гость к обеду, так же как завоевание и сохранение любви. А вы мне говорите, что мужчины и женщины вокруг нас все равно все извратят в конце концов.
— Нет, — спокойно возражает Директриса. — Я так не думаю. Невежество и страх неприемлемы и всегда останутся таковыми. Но следует быть терпимым к существованию тех, кто стремится к удовольствию менее самоуверенно, чем ты.
— Но почему? Допустить ошибку в этой области — значит принимать участие в этом! Что вы здесь делаете с каждой из нас? Вы терпите нашу болезнь с тем, чтобы вылечить нас от нее? Нет. Через нетерпимость к несчастью этих тридцати или других таких же богатых детей, которые у вас на очереди, ваша жизнь станет просто невыносимой. Берегитесь!
Я заработала очко. С этого момента Директриса чувствует нечто вроде робости передо мной. Мое обвинение в альтруизме действительно задело ее за живое. Мне нравятся эти аргументы, доставляющие мне прежде всего довольно поверхностное удовольствие от подтасовки утверждений общего характера и едва различимое при выпускании стрел наобум, хотя порой я и обнаруживаю, что попала в яблочко.
— Вы критикуете мою мастурбацию, да или нет?
— Я ничего не осуждаю, Нея. Я только говорю тебе, что люди, которые ее осуждают, имеют столько же права на уважение, как и ты…
— Но я не осуждаю их. Я сочувствую им. Во всяком случае, вы мастурбируете?
— Я не собираюсь отвечать тебе, Нея. Это заведет наш разговор в тупик.
— Почему так?
— Потому что я врач. Я придерживаюсь медицинской этики. Если я введу личностный элемент в нашу связь, я превышу свою функцию.
— Потому что вы предпочитаете быть безличной со мной? — домогаюсь я.
— Нея, как ты можешь так говорить? Ты очень хорошо знаешь, что я…
Это правда, я знаю. Директриса питает ко мне слабость. Если абсолютно честно, это удивительно, поскольку я нахожусь на несравненно более высоком уровне, чем самые нормальные из большинства обитательниц Института. К тому же я и самая из них привлекательная. Я никогда не скрывала тот факт, что природа дала мне многое в интеллектуальном плане. Все-таки этот последний обмен мнениями помогает мне понять еще кое-что: я могу манипулировать Директрисой. Я могу взволновать ее, обеспокоить и задеть ее чувства.
У меня возникает такая мысль: если я могу взволновать, то могу ли соблазнить ее? Никакого макиавеллизма[7] за этим не кроется. Скорее, потребность в покорении: еще острее надежда избавления от одиночества, всем своим весом навалившегося на меня.
Вопреки распространенному современному суждению, добиться физической близости еще не значит достичь слияния двух начал. Такого никогда не бывает. Даже при одновременном достижении оргазмов, питаемых самой чистой любовью, каждый из нас — остров. Вы не сгораете вместе в любви. Наоборот, самая настоящая, самая великая, самая чистая любовь — это та, которая полностью раскрывает себя взору другого. Отдаться открыто означает не только отдать свое тело, не только разделить удовольствие другого, но и предложить наготу и полноту собственного удовольствия сего глубочайшими великими тайнами.
