— А ты знаешь, Саша, кто нас с тобой познакомил? — спросил Антонио, закрывая крышку рояля.
— Высокий дядя.
— Агент КГБ под маской работника Метростроя. Он нас пасет в порядке “правительственного доверия”. Я его распечатал, как невинную девицу. Ты знаешь как?
— Любопытно.
— Всем наболтал, что останусь в Италии. Пусть повертится, как уж на сковородке. Безобразие! За рубежом слежку за нами устраивать!
— Да, доверием мало кто пользуется.
— Вот я и устрою им оперный спектакль на свежем воздухе под итальянским небом. Только ты меня не выдавай. Обещаешь? А я тебе твою балладу о “Рыбачке” оркеструю так, что весь оркестр рыбой пропахнет, а певица Сиреной запоет.
— Будь спокоен, не выдам, — пообещал Званцев доверившемуся ему озорнику.
Теплоход прибыл в Неаполь.
Туристы сошли на берег и оказались в отгороженном от города порту.
Званцев со своим постоянным спутником поэтом Лифшицем направились к выходу.
— Везувий меня еще на корабле поразил, — говорил поэт. — Он представляется мне неким космических размеров верблюдом, выставившем из-за горизонта двугорбую спину.
— Ничего себе верблюд, — усмехнулся Званцев. — Выплюнул однажды столько пепла, что засыпал прекрасную соперницу Рима Помпею.
— Неаполь возник позже. Отсюда и его название Новый город.
— А ведь его можно перевести как Новгород!
Их догнал Спадавеккиа:
— Позвольте с вами совокупиться.
— Вы имеете в виду присоединиться? — спросил Лифшиц.
— Ну да! Совокупно город осмотреть. А вы что подумали? Не грешен. Я больше насчет дамского полу.
— Давай, Тоня, давай. Нам приятнее вступать в Италию вместе с итальянцем, — отозвался Званцев.
— Итальянцем?? — удивился Лифшиц.
— Чистых гарибальдийских кровей. Гожусь в племенные производители. Вот останусь здесь и посвящу себя этому приятному делу.
— Вы шутите?
— Тоня не просто шутник, он — озорник, — вмешался Званцев.
Дорогу им преградила высокая фигура “работника Метростроя.”
— В город? — встревожено спросил он. — Не боитесь заблудиться? Лучше со мной, у меня карта Неаполя.
— А зачем нам карта? Я Неаполь, как клавиатуру рояля знаю. Генная память. Подарок задницы предков.
— Я надеюсь на товарища Званцева, — многозначительно произнес метростроевец, и отстал.
Улицы Неаполя оказались узкими с тесно, вплотную стоящими каменными домами с непременными балконами.
— Падают нравы аллегро виваче, — заметил Спадавеккиа. — В былые времена под этими балконами отважные кабальеро со шпагами на боку и гитарами в руках пели серенады прекрасным сеньоритам.
— Умоляя “сквозь чугунные перила ножку чудную продеть”, — стихотворной цитатой подхватил музыканта поэт.
— Ныне толстозопые крикливые синьоры спорят друг с другом через улицу, чье белье лучше выстирано.
— А оно развешано на веревках, протянутых между противоположными балконами, — продолжил поэт.
— Будто испуганные горожане вывесили как можно больше белых флагов в знак капитуляции перед варварами с корабля “Победа” — пошутил Званцев.
— Нет, верхоблядство недопустимо к революционному гнезду Гарибальди. Чистоплотность не распутство. Дед мне рассказывал откуда надо смотреть, чтобы увидеть Неаполь, как жемчужину итальянского ожерелья. Кроме этого банно-прачечного и простидудочного районов есть и такое “обзорное” место, — вступился за город потомок гарибальдийцев.
И он провел своих спутников не к магазинам и лавчонкам с изобилием товаров проклятого капитализма, куда устремлялись многие туристы, а на вершину холма, где над городскими строениями высились особняки богачей. С площадки перед ними открывался изумительный вид на город у Неаполитанского залива, похожего на упавшую на землю часть синего южного неба. В дальней дымке виднелся остров Капри.
— Там была резиденция римских императоров, — указал на него Спадавеккиа. — А теперь будет моя.
— Ох, и трепач ты, Тоня.
— Вы меня туда завезете, вы меня там и оставите.
— Ну и ерник же ты, Тонька! Не завезем мы тебя туда, если не остепенишься.
— Не виноват твой Тонько, что знает язык твой тонко. Это само собой получается, — с улыбкой парировал Званцева Антонио.
Из Неаполя туристы автобусами проехали в Помпею.
Шли по мертвым, когда-то шумным улицам с остатками былых домов без крыш, куда можно было свободно войти через проемы прежних дверей.
Спадавеккиа, взявший на себя роль гида, рассказывал своим спутникам Званцеву и Лифшицу:
— Город засыпало в семьдесят девятом году от Рождества Христова. Ему было, судя по остаткам крепостных стен, по меньшей мере, лет четыреста, и он соперничал по значению в Римской империи с самим Римом.
В бывших домах на каменных лежанках туристы увидели гипсовые статуи людей.
— Раскаленный пепел засыпал прохожих на улицах, — объяснял Антонио. — От жары трупы испарялись, оставляя истинную человеческую сущность — пустоту, точно отражающую, если не облик, то форму засыпанного тела. Эти пустоты после раскопок 1748-го года догадались залить гипсом и получили гипсовые копии погибших жителей Помпеи.
— Жутко смотреть на эти гипсовые слепки с когда-то живших у подножия вулкана людей. Даже выражение ужаса застыло на их лицах! — сказал поэт.
— Да, это совсем другое, чем античные статуи из мрамора, хотя они тоже воспроизводят тысячелетия назад живших людей. Должно быть, сказывается волшебная сила искусства, служившего прекрасному, — произнес Званцев.
— А меня занимает, что люди тогда были такими же блудунами, как мы все. Посмотрите на стенную мозаику. Куда мы забрели. Ведь это же фаллос, мужское начало, которому в древности открыто поклонялись. Мы с вами в храме любви или лебли. Я забыл как они его называли. Что-то вроде какого-то зория или попросту говоря, бардак. Доказательство того, что простидудки — самая древняя и самая уважаемая профессия.
— Что древняя, согласен, но почему уважаемая? — спросил Званцев.
— А это что? — указал Антонио на мозаичные стены, сохранившие творения былых мастеров. — Если лучшие художники воспроизводят, считающиеся непристойными, но желанные мужикам, сцены совокупления, разве это не дань уважения к сладкому промыслу жриц фаллоса?
Однако не это увлечение Антонио произвело впечатление на Званцева и Лифшица. Больше всего их поразила колея в каменной мостовой улиц.
— Это сколько же лет понадобилось тарахтеть здесь колесницам, чтобы выбить такую колею? — воскликнул поэт.
— Пожалуй, это свидетельство древности не подозревавшего о своей судьбе города не уступит современному исследованию радиоактивного углерода, — заключил Званцев.
— Ну, братцы-фаллосоносцы, здесь у меня музыкальная пауза, — отозвался неуемный ерник.
Следующая автомобильная экскурсия была в Рим.
Троица в том же составе уселась на заднее сидение открытого автомобиля, и туристы с “Победы” могли наслаждаться не только пейзажами южной Италии, но и ее воздухом.
Но это имело и свою оборотную сторону. Слева от шоссе тянулись апельсиновые рощи, и там шел сбор апельсинов.
— Вот они где сеньориты, достойные ночных серенад! — темпераментно воскликнул Антонио. — Сюда надо ссылать голубых педиков для излечения.
Прелестные, божественно сложенные итальянки несли наполненные корзины куда-то по шоссе. Антонио, посылая им воздушный поцелуй, что-то крикнул им по-итальянски, вызвав взрыв хохота и град направленных в Антонио и его спутников апельсинов.
Оказывается, наш итальянец знал, кроме музыкальных терминов, и несколько фраз для общения с прекрасным полом. Неизвестно, что он вызвал: взрыв кокетства или озорства. Сладкие снаряды никому не причинили вреда, а убедили, что апельсины, только что сорванные с дерева, вкуснее привозных.
Его познания спутника в языке своих предков все же пригодились туристам, крайне заинтересованным одной эффектной особой, которая выделялась среди толпящихся у выхода из порта итальянцев, делая советским туристам многозначительные знаки.
