Богиня Победы Ника спустилась на место боя и коснулась великого Героя крылом.

Боги расплачивались друг с другом оговоренными закладами.

Зевс сказал Гере:

— Нет, не бесценные сокровища далеких пещер передашь ты мне. Раз ты проиграла, то должна отказаться от своей ненависти к Гераклу, который совершил свой тринадцатый подвиг и взойдет теперь на кручи Олимпа.

Гера поникла головой:

— Хорошо, Зевс, считай, что твой сын Геракл, став бессмертным на Олимпе, выиграл в своем тринадцатом поединке и мою любовь, которая, клянусь богиней Правды и врага Обмана, будет так же глубока, как и былая моя ненависть, сопровождавшая его в жизни на Земле. И мы дадим ему в жены богиню…

— Каиссу, — решил Зевс.

Боги встали.

Тартар шумел:

— Я требую переиграть! — вопил он. — Богиня Каисса постыдно шепталась с Гераклом, а продавшийся им бог Гипнос сидел на четвертой скамье и смотрел на меня, навевая сон. Я проспал последние ходы, и только потому Гераклу удалось довести до конца свой нелепый и ложный план.

Богиня же Каисса, передвигая с помощью карликов-керкопов, беломраморные и смолисто-черные фигуры, показала всем, что, как бы ни играл Тартар, победа Геракла была неизбежной.

И богиня Фемида, за которой было последнее слово, объявила претензии Тартара презренными.

Слепой старец кончил свой певучий рассказ о последнем подвиге Геракла. Он сидел спокойный, величавый, и пальцы его шевелились, словно перебирали струны невидимой кифары.

— Так это были шахматы! — заключил Званцев.

— Я не играю в них, — вздохнул старик. — Я только передал ход игры, как рассказывали прадеды. Это такое же повествование, как путешествие Одиссея или осада Трои.

— Трою раскопали, пользуясь указаниями поэмы Гомера, — заметил поэт.

— Да. Шлиман! — кивнул слепец. — Может быть, и сейчас найдется кто-нибудь, кто по моему рассказу раскопает “Игровую Трою”, покажет, что произошло на игровом поле богов у подножья Олимпа.

Друзья расстались с удивительным продавцом губок.

Подаренная им губка двадцать лет пролежала у Званцева на столе, напоминая о встрече с “ожившим Гомером”, служила укором, поэту шахмат, до тех пор, пока он, шахматный композитор, не создал парадоксальный этюд[2], воспроизводящий ход игры богов у подножия Олимпа, где богиня Каисса не устояла перед обаянием Героя.

“Раскопав” “Шахматную Трою” или воспетую “Гомером ХХ века” битву богов у подножья Олимпа, Званцев считал, что шахматы, завезенные с Востока, были известны в Греции в первозданном виде без позднейших, ныне снятых в Европе, ограничений дальнобойности фигур. Пусть это будет лишь его гипотезой, но может быть она придется кому-нибудь по сердцу.

Глава третья. Потомок Гарибальди

На редкость одаренный,

На редкость озорной…

Теплоход “Победа” с туристами, полными впечатлений от Греции и даже от древней Эллады, огибал Аппеннинский полуостров, держа курс на Неаполь.

Званцев в одиночестве стоял на палубе, задумавшись о грядущих впечатлениях: Неаполь, Капри, Везувий, Помпея! Экскурсия в Рим, Кай Юлий Цезарь, Нерон, Сенека, философ-стоик, воспитавший тирана и по его приказу вскрывший себе вены. Восставший Спартак и готовивший восстание Гарибальди, великие ораторы Цицерон и Катон, великие поэты Данте Алигьери и король сонета Петрарки. Неаполитанский король, наполеоновский маршал Марат и английский адмирал Нельсон, упустивший Наполеона. И обаятельная и несчастная леди Гамильтон, пленительный образ которой создан выдающейся английской киноактрисой Вивьен Ли. И еще один, уже литературный образ беззаветного революционера писательницы Войнич — “Овод”. И он неожиданно встретился в туристическом путешествии Званцева.

— О чем задумались, Александр Петрович? — услышал он незнакомый голос и обернулся.

Перед ним стоял турист из чужой группы. Он приметил его из-за завидного роста и осанки во время общих экскурсий в Айя-Софью и в Акрополь.

— Вы меня простите, что я оторвал вас от обдумывания важных вещей, но у меня серьезный повод.

— Чем могу быть полезным? Как ваше имя отчество?

— Сергей Федорович. Я прохожу здесь как работник Метростроя, но у меня особое задание. Там, вы догадываетесь где, мне рекомендовали обратиться к вам за помощью, хотя вы староста и другой группы.

— Что-нибудь произошло на теплоходе?

— Пока нет, но может произойти, если это не предотвратить.

— Так в чем дело? И чем я могу помочь?

— Своим авторитетным влиянием, — и “турист” баскетбольного роста со спортивной или военной выправкой наклонил к Званцеву усатое лицо и заговорил вполголоса. — В нашей группе, среди моих подопечных, есть чистокровный итальянец по происхождению, но родившийся у нас в Баку. Туда в прошлом веке эмигрировали гарибальдийцы после неудачи их восстания против Австрийской империи. Русский царь в пику Австрии дал им приют в Баку.

— Но ваш итальянец в Италии нам полезен.

— Никакой пользы, только вред. Ему за его словечки не один раз по 15 суток надо было дать.

— Что же он у вас дебоширит? Ругается?

— Нет, с интеллигентской выдумкой выражается.

— Вот как?

— Представьте, после посещения Айя-Софьи, он заявил, что мы все разговнелись в бывшем православном храме и теперь безгрешны.

— И вы думаете, что за это у вас в “Метрострое” могут 15 суток дать?

— Он похабно искажает советские песни. Нагло поет:

“Все бутте здоровы, живите богато,

Хоть не позволит вам ваша зарплата”.

— Так может быть он, итальянец, по-русски плохо говорит?

— Прекрасно говорит, только с непристойным акцентом. А вот итальянского не знает. Ничего, кроме музыкальных терминов. Он композитор. Автор нескольких опер. В частности, имеющей отношение к Италии, куда мы плывем, “Овод”.

— Чудесная тема для оперы. Я только что об этом думал. Так в чем же беда ваша?

— Беда в том, что я за него отвечаю, а он объявил нашим туристам, что останется на родине своих предков. Это же международный скандал! Надо во что бы то ни стало отговорить его. И в этом я надеюсь на вас.

— Да кто он такой этот ваш “невозвращенец”?

— Антонио Спадавеккиа. Да вот он идет собственной персоной. Антонио Эммануилович! Присоединяйтесь к нам. Я познакомлю вас с нашим писателем-фантастом Александром Петровичем Званцевым.

— Как же слышал, слышал. Антонио Спадавеккиа, по-русски Антон Старошашкин. Прошу лебить и жаловать. Подводный мост в Америку? Но ездить по нему опасно. И вам скажу, себя страхуя, предпочитаю быть вверху я.

— Однако, вы импровизатор. И с забавным уклоном.

— Профессия такая, музыкальная.

— Мы только что говорили о вашей опере “Овод”.

— Вы слушали или только слыхали?

— К сожалению, только слыхал, но хотел бы услышать.

— В Миланскую оперу мы не попадем, да там “Овод” и не ставят, но, если хотите, то в авторском исполнении можете услышать. В корабельном салоне, пока до Италии не добрались.

— Был бы очень рад. Музыка для меня радость. Я некоторые оперы наизусть знаю.

— Так ты что? Наш брат музыкант?

— Дилетант. Учился у профессора Дубовского.

— Дилетант? Это от слова летать?

— Не вполне. Если летать по верхам.

— По учебнику Дубовского я в консерватории композицию проходил.

— Я тоже.

— Так мы с тобой одного поля ягодицы. И на рояле друг другу споем про красивицу Пердиту.

— Лучше про Овода.

Работник Метростроя незаметно отошел, а новые знакомые отправились в пустую в этот час гостиную с роялем.

И там, играя друг другу свои произведения, они сблизились, заложив основы крепкой мужской дружбы.

Званцев тихо напел свою балладу “Рыбачка” и сыграл победный гимн, заканчивающий его фортепьянный концерт. Антонио, сам себе аккомпанируя, спел сипловатым голосом трагическую арию кардинала, отдающего на смерть сына, прозванного Оводом за “укусы” в печати австрийских угнетателей и подготовку восстания против них.