Раздался громкий, всеобщий смех.

Счастливый номер! Молодец! Не пропадешь! Ей— богу, не пропадешь, – говорили Подковину, когда он спустился с помоста.

Вечером, чтобы не слышать причитаний матери, Тихон ушел к Березкиным.

– Ну, что? – в один голос спросили его Варя и ее мать. Подковин остановился у двери и выкрикнул:

– Счастливый!

– Счастливый? – переспросила Варя и, положив работу на стол – она была занята шитьем, – встала.

Тринадцатый, – ответил Тихон.

Брат Вари, Костя, схватившись за бока, громко захохотал.

– Чего разошелся, дурень? – заворчала мать.– Тихон – лобовой, номер у него ближний, не миновать ему солдатчины.

Старуха Березкина отвернулась к плите и подняла угол передника к глазам. Ее сутулая фигура вздрагивала.

– Бедная Евдокия Ильинична… Пойду, к ней.

– И я с тобой, – сказала Варя.

Мать Подковина сидела за столом с заплаканными глазами. Варя подбежала к ней и обняла ее за плечи.

– Ничего плохого не будет. Тихон вернется со службы целехонек.

Ласка девушки успокоила Подковину. Старуха любила Варю больше других подруг Фимы. Все еще всхлипывая, она говорила:

– Бог услышит молитвы матери. Понятно, он вернется… Но сердце человеческое изменчиво. Забыть друг друга недолго…

Варя вздрогнула. Последние слова Евдокии Ильиничны как бы обожгли ее. Ей хотелось крикнуть: «Нет, нет, со мной этого не случится. Я знаю цену любви».

В казарме полумрак. Около серых стен, особенно в углах, висела мгла. Было холодно. Лампа, подвешенная под аркой, светила тускло.

Подковин проснулся от толчка в бок.

– Вставай, сапоги надо чистить, – услышал он голос своего соседа.

Откинув одеяло, он сел на койку и взглянул на соседа. Новобранец тер щеткой сапоги, но нужного блеска не получалось.

– Ты надень сапоги и походи. Как только они согреются, потри щеткой.

Было около шести часов утра. Во второй половине казармы еще спали: там были старые солдаты, и забота о сапогах, по-видимому, уже не беспокоила их.

– Письмо бы мне на родину написать, – сказал сосед Подковину, когда с сапогами было покончено. – В деревне я за других расписывался, коли бумага какая приходила. Могу читать написанное, а вот письма не сложу. Недоучился, – тяжело вздохнул парень.

– Поднимайся! – раздалась команда дежурного. – Выходи на поверку!

Казарма загудела. Воздух еще больше насытился запахом прелого сукна и конского пота. Солдатская одежда пропахла лошадьми. У каждого ездового – по два коня, которых он чистит ежедневно.

Новобранцы вышли на середину казармы и построились вдоль нее в один ряд. Одежда на всех была еще домашняя. Лампа скупо освещала их озабоченные лица. Большие красные руки солдат неуклюже висели вдоль туловищ. Подошли дядьки.

– Мотин, почему сапоги не чистил?

У Мотина голенища сапог отпотели: минуту назад он вернулся из уборной.

– Только сейчас, как встал, почистил, – испуганно ответил Мотин.

– Не разговаривать!.. Пройдись вдоль строя гусиным шагом.

Мотин покраснел и вышел из строя. Он присел на корточки, уперся руками в бока и, не поднимая туловища, двинулся вдоль казармы, выкидывая то одну, то другую ногу. За Мотиным было послано еще десять человек. Наказанные вернулись на свои места с глазами, налитыми кровью. Они тяжело дышали и, наклоняясь, терли колени.

После поверки и молитвы молодых солдат рассадили по койкам для занятий «словесностью».

– Прикшайтис, читай «Отче наш», – услышал Подковин. Прикшайтис – литовец. У него маленькое лицо с острым носом, а глаза – с покрасневшими веками.

– Отче нас, – моргая, проговорил Прикшайтис и остановился. Губы его шевелились, пальцы вытянутых рук судорожно сжимались в кулаки, уши покраснели, но слов не было слышно.

– Дальше! – крикнул дядька.

– Иже веси на небеси, – обрадованно воскликнул новобранец.

– Что-о-о! Опять «веси»? – заорал дядька. – Пятнадцать дней мучаюсь, а ты и пяти слов не выучил как следует!

Лицо Прикшайтиса покрылось белыми пятнами, он сморщился и зажмурил глаза.

– Чего жмуришься?

Но Прикшайтис по-прежнему стоял с закрытыми глазами, он только больше вытянул шею по направлению к своему учителю.

– Так и просится на оплеуху…

Учитель подошел к нему вплотную и наотмашь ударил по щеке. Прикшайтис покачнулся, но устоял. По лицу новобранца потекли слезы.

Тихона душила злоба. Он вскочил, но вспомнив слова из воинского устава, первые страницы которого он бегло пробежал вчера, – «Жалобы на начальника можно приносить единолично и только за себя», – беспомощно опустился на койку и отвернулся от несчастного литовца.

В десять часов утра в казарму пришел капитан Али-Ага Мехметинский, старший офицер батареи. На крупном продолговатом лице капитана торчал горбатый нос. Голова у него лысая, густые усы лежали пышно, брови приподняты, карие глаза на этот раз отражали усмешку. Маленькие руки с тонкими белыми пальцами капитан держал за спиной. Поздоровавшись, Мехметинский крикнул:

– Антонов Валентин Павлович.

– Я, – отозвался один из новобранцев.

– Ты малограмотный?

Солдат что-то пролепетал в ответ, и капитан вызвал Морозова.

– Ты также малограмотный. Что же это такое? Из большого города, а малограмотных прислали. Почему вы не учились?

Морозов густо покраснел.

Мехметинский ходил вдоль строя и, ласково улыбаясь, вызывал новобранцев по фамилии, имени и отчеству, хотя в руках у него не было списка.

– А мы-то ждали вас и думали: сибиряки не подведут… Та же неграмотность, что и в прибалтийских губерниях, и в центральной России. Нехорошо. Артиллерист должен быть крепко грамотным…

Лицо капитана стало серьезным. Егощеки несколько обвисли, но глаза по-прежнему блестели. Разговаривая с новобранцами, он прищуривал их.

– Держи голову прямо и приподними правое плечо, – сказал капитан Подковину. – Ты долго работал в судебной палате? Два года? А до этого работал где-нибудь?

– Был приказчиком. А основное мое занятие – рыбак.

– Хороший у тебя почерк?