Хотя лед прогибался дугой и трещал, до косы добрались без приключений. Не пожалели времени, ломами и кирками добыли из-под снега камней и соорудили большой гурий. Потом Пашков вышел на связь и доложил обстановку, но вместо того чтобы порадоваться за друга и поздравить с переходом через пролив, Авдеич голосом, каким успокаивают больного, сообщил, что у Блинкова вроде бы намечается пурга и посему, Викторыч, сам решай, в какую сторону пойдешь, вперед к Медвежьему или обратно на Средний, где, между прочим, погодка тоже установилась не для прогулок влюбленных. А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо: циклон никуда не уходит, пробиться к Среднему никто не может и прочее.

Пожелав друг другу удачи, простились, и Пашков попытался выйти на Блинкова. Не получилось, придется подождать, ближе чем километрах в пятнадцати от Медвежьего с Блинковым не поговоришь. От Медвежьего – потому, что у Пашкова и в мыслях не было возвращаться, не для того нервную систему на проливе изнашивали, чтобы идти обратно с пустыми руками. Однако, не желая скрывать от товарищей обстановку, Пашков передал им разговор с Авдеичем.

В кузове, обогревавшемся теплым воздухом от работавшего двигателя, было тепло, люди сидели на спальных мешках и допивали чай из большого термоса. Сообщение Пашкова они восприняли по-разному. Голошуб, который еще не бывал в таких переделках и сильно нервничал, был за то, чтобы переночевать на косе, дождаться сумерек и возвратиться домой; Крутов пожал плечами и промолчал («Единственный раз в жизни проявил инициативу в медовый месяц!» – комментировал Кузя), а сам Кузя стоял за поход к островам: во-первых, потому, что вездеход железный, а пурга из воздуха и снега, и, во-вторых, потому, что где-то сидят и с нетерпением ждут его, Кузю, две молодые красивые женщины, каких теперь до отпуска и не увидишь. Одним словом, он и Семен за движение вперед.

– Почему за меня решил? – с вызовом спросил Крутов. – Может, я с Голошубом согласный.

– Да потому, что, если вернешься, Нюрка такого труса в постель не пустит, – пояснил Кузя.

– Так уж и не пустит, – ухмыльнулся Крутов. – Трепло.

– Нюрка не трепло, – горячо возразил Кузя. – Но раз ты ее разлюбил, не беспокойся, будет кому протянуть ей руку чистой мужской дружбы!

– Я тебе так протяну, что без руки останешься, – угрожающе прогудел Крутов. – Посмей только подойти ближе, чем на два шага, трепло.

– Так это я трепло? – ахнул Кузя, – Я?

– Ты и есть.

– Тогда гони назад мой брючный ремень, фару и две канистры.

– Не отдам.

– А чувство справедливости? – настаивал Кузя. – Есть оно у тебя?

– Вот врежу по лбу, тогда будешь знать.

– Светлая голова, – восхитился Кузя. – В бане вчера вымыл.

Посмеиваясь, Пашков допил чай. Семен, кажется, начинает закипать, недаром Кузя пододвигается к выходу.

– Ну, в путь-дорогу, по коням!

Пройдя вдоль косы и взяв направление, вездеходы вышли на лед.

На хорошем льду рекомендуется держать среднюю скорость и постоянный газ, но Кузя любил идти на максимальной, чтобы в случае чего использовать силу инерции. Он и в водители пошел из-за глубочайшего впечатления, которое в детстве произвел на него кадр из фильма «Парень из нашего города»: танк на полной скорости перелетает через разрушенный пролет моста.

На действительной службе Кузя повторил такой трюк (десять суток гауптвахты) и уверился в том, что, если машина подвластна водителю, с ней можно сотворять чудеса. А первые же промеры показали, что лед пошел мощный, от сорока сантиметров и выше, так что было где разгуляться истосковавшейся Кузиной душе. Снег разлетался из-под гусениц, алмазно сверкал, подхваченный световыми пучками, и, для порядка покрикивая на Кузю: «Не очень-то увлекайся!» – Пашков в глубине души был доволен: на такой скорости до Медвежьего часа три ходу, с учетом промеров и объездов торосистых участков. И вообще все складывается удачно: пролив одолели, косу нашли, поземка не усиливается, и сквозь завесу облачности разок-другой подмигнули звезды. И Пашков с улыбкой подумал о том, что больше не мечтает об упряжке. На таком льду куда собакам до вездехода! Спохватившись, он сунул руку в карман полушубка: нет, не забыл, на месте кулечек со сдобным печеньем, излюбленным лакомством Шельмеца. Три с лишним года прошло, как Белухины переселились, узнает ли его старый слепой пес?

И еще одна удача: пока водители делали очередной промер, Пашков попытался выйти на связь и, вопреки ожиданию, отлично поговорил по микрофону с Блинковым. На Медвежьем низовая метель, но не такая злая, чтобы не пробиться, ветер от силы метров десять. А в избушке, как установлено Блинковым, побывал один человек, использованы лишь одна чашка и одна вилка – факт, на который раньше как-то не обратили внимания. В тамбуре сохранился полный след от валенка, ребята считают, что такая здоровая лапа может быть разве что у Димы Кулебякина, у которого сорок восьмой размер обуви. Пока метель не началась, ребята успели подчистить от обломков льда площадку, нужно только вездеходом оттащить несколько глыб, и после ремонта вполне можно будет взлететь.

– Полметра лед! – влезая в кабину, весело доложил Кузя. – Рванем, Викторыч? Впереди, сколько хватало фар, лежало ровное, будто специально подготовленное для рывка поле. Лови, Кузя, миг удачи! До Медвежьего остается километров семнадцать, там передохнем и…

Пашков не успел отдаться приятным мыслям о том, как он найдет Илью и Белухина с товарищами, накормит их (если оголодали – жидким супчиком, не досыта, иначе можно принести вред) и повезет на Медвежий: вездеход подпрыгнул на ропачке и всей массой рухнул на лед.

Лязгнули зубы, бац лицом о стекло!

Железным принципом Пашкова было никогда не корить подчиненных за проступки, совершенные в его присутствии: видел, что водитель разошелся, не унял его – сам виноват. Когда Кузя рванул в сторону от треснувшего льда и притормозил, Пашков, зажав пальцами нос и облизнув языком прокушенную губу, сказал:

– Дальше – только на первой передаче. Как понял?

Кузя, ожидавший жестокого разноса, кивнул и улыбнулся, но губы его дрожали, и улыбка получилась кривая. Уж кто-кто, а он-то хорошо понимал, что будь на этом месте лед потоньше…

Подбежал Крутов, замахал руками. Кузя открыл дверцу.

– Что, гражданин, замерзли, автобуса долго нет? Отвечать на насмешку Крутов счел ниже своего достоинства.

– Глядь, Викторыч, куда заехали!

Пашков выбрался из кабины. Слева, освещенное прожектором второго вездехода, дымилось разводье; Кузя направил свой прожектор в другую сторону – длинная трещина, прямо по курсу – торошенное поле. «Вот и началась та самая автострада, – вспомнил Пашков пророчество Блинкова, – не было печали, теперь пойдем, как на похороны – шагом».

Так и получилось. С буром и пешней шли вперед, провешивали безопасный коридор, потом снова и снова бурили лунки, а лед «дышал», идти по нему ноги не двигались – не хотели, да и видимость стала ни к черту.

Сегодня Арктика дальше не пустит, решил Пашков, вышел на связь и ввел Блинкова в курс дела: останавливаемся на отдых, будем ждать сумерек, сообщи Авдеичу, чтоб не дергался. Услышал в ответ унылое «вас понял» и выключил рацию. В молчании люди поужинали, даже Кузе не шутилось – так устал, и улеглись в спальные мешки.

Кузя, Крутов и Голошуб быстро уснули, а Пашков долго ворочался, выходил на лед, бродил, смотрел. Не нравился ему этот лед, не начались бы подвижки, начнутся – спасать будет некому… На миг мелькнула малодушная мысль, не поднять ли ребят и не пойти ли обратно, пока не поздно, но показалась она Пашкову такой позорной, что он даже оглянулся, уж не подслушал ли кто ее. Ничего не скажешь, достойное завершение полярной карьеры – бросить людей в беде, было бы что внукам рассказывать! Кулебякину, если то был он, куда труднее пришлось – протопал в поземку от острова до острова. По шее бы ему накостылять, что записки не оставил, сукин сын! И Мишка молодец, хотя и поломал самолет; поломка – пустяк, починить можно, а на таких поступках люди растут, глядишь – и никудышный Блинков-младший станет человеком. Только письмо – это у него от молодости, не письмо, а завещание…