Погоди, остановил себя Анисимов. А кто, не будь на борту Белухина с его бесценным опытом, вывел бы экипаж на Колючий? Кто помог бы нести Бориса? И, самое главное… – на сердце у него потеплело, – самое главное…

– Водички, Матвеич?

– Пожалуй, – сипло произнес Анисимов. Прокашлялся, выпил. – Спасибо… Захар, держи марку.

– Понимаю, Матвеич,

– Срываешься ты.

Кислов криво усмехнулся.

– Как выругаешься – вроде и полегчает. Не мог довериться, с собой взять…

– Пошел бы?

– Сомневаешься, Матвеич?

– Нет, друг, не сомневаюсь. Только не пришлось бы вместо одной две похоронки сочинять… Буди Игоря, его очередь.

– А, пусть сопит, погоду посмотрю.

– Ну, иди.

Ворчливый Захар, ерепенистый, в уныние легко впадает, а ведь тоже преданный самолету и экипажу, сколько раз его, классного радиста, на более теплые местечки сманивали – не ушел. С Димой, Борисом ругался, каждое слово оспаривал, а любому горло за них готов был перегрызть. И Борис Диму любил, «большой ребенок» – о нем говорил, прощая всяческие Димины заскоки. Хороший экипаж… был…

– Не раскрывайтесь, Илья Матвеевич, – над ним склонилась Невская. – О, температура у вас, кажется, под сорок.

– Это кажется, – Анисимов улыбнулся. – Я только минуту назад вспомнил, что мне скоро сорок. Совпадение, правда?

– Вы все-таки закройтесь, пожалуйста. В иных обстоятельствах я была бы рада вас поздравить.

– И я буду рад – вне зависимости от обстоятельств.

– Мы принесли вам слишком много горя, – голос у Невской дрогнул. – В том, что Гриша смолчал о Диме… ну, в том, что у него детские представления о чести, и я виновата.

– Честь у человека всегда одна, – сказал Анисимов, – на все случаи жизни.

– Вы правы, – сказала Невская, – только ни мне, ни Грише от этого не легче.

Анисимов повернулся на бок и взял в свою горячую ладонь невесомую руку Невской.

– Иной раз за несколько дней человека узнаешь лучше, чем другого за всю жизнь, – волнуясь, сказал он. – Может быть, я эгоист, Зоя Васильевна, да, грубый эгоист, но я счастлив, что судьба привела вас на Диксон… ко мне на борт. Это самое главное… я недавно думал, что это самое главное… Простите, я сбиваюсь…

Невская молчала.

– Мне многое нужно вам сказать, – продолжал он, – но об одном хочу вас просить. Сорок мне исполнится в начале декабря, и этот день будет для меня праздником, если мы – вы, Гриша, я – окажемся за одним столом.

Возвращение Кислова прервало разговор, и это, подумал Анисимов, наверное, хорошо. Его сильно знобило, не только от жара, но и от волнения; в том, что Невская молчала, не пыталась потихоньку, чтобы не обидеть его, забрать свою руку, он видел благоприятный признак; и вообще, как ни замечательно она собой владеет, ее глаза светились, они будто поощряли: «Говори, говори еще…» Эх, если бы Дима…

Смешанные чувства – горечь утраты и нежданное предвкушение счастья – охватывали Анисимова все с большей силой. Сейчас ему так важно остаться наедине с самим собой, понять, что с ним происходит. О Диме – думай, не думай, делу не поможешь, Дима, как шрам, останется на всю жизнь. Если не произойдет чуда! Укутавшись с головой, чтобы не слышать разговора Захара с Игорем, Анисимов стал думать о том, какой прекрасной станет жизнь, если произойдет чудо и Кулебякин вернется. А ты слюнтяй, удивился он, чувствуя, что глаза становятся влажными, ишь, размечтался. Хорошо, не видит никто, решили бы, что командир совсем скис. И очень напрасно решили бы, потому что именно теперь командиру по-настоящему захотелось жить!

Он с трепетом вспомнил свой неожиданный для самого себя порыв, и горячая волна нежности к изможденной, исстрадавшейся женщине захлестнула все его существо. Теперь ему казалось глупым и позорным, что он собирался поставить крест на своей судьбе. Он будет бороться, ему еще слишком много надо сделать, не только ему нужны полярные широты, но и он нужен им. И еще ему очень нужна она… они, поправил себя Анисимов, ведь он всегда так хотел иметь умного, чистого, с полуслова понимающего его сына. Ради них он горы своротит, он снимет с хрупких плеч Зои… – он даже встрепенулся, потому что впервые назвал ее Зоей, – бремя борьбы за существование и сделает все, чтобы она вновь научилась беззаботно, от души радоваться жизни.

И если в бессонную ночь двое суток назад он только догадывался, что в жизни его начинает происходить нечто необычайно важное, то теперь он был в этом уверен.

… Мы с Тоней возмущались, что официантка нас игнорирует: за другими столами люди ели, пили, смеялись, а нас она все обносила. Когда в очередной раз она прошла мимо, я попытался было снять с подноса тарелку с жареной рыбой, но Тоня меня остановила: «Лучше выпей воды… Хочешь пить?» Я открыл глаза.

– Кому еще воды? – спрашивал Игорь, черпал кружкой из кастрюли, гревшейся на печке.

Я напился, поблагодарил и снова улегся. В блокаду такие сны мне снились часто, но с тех пор я от них отвык: Антонина Ивановна, моя старшая сестра, превосходно ведет наше хозяйство. Впрочем, к еде я неприхотлив и всеяден, как медведь, со мной и дома, и в экспедициях хлопот нет.

За окном, занесенным снегом, темным-темно, мы совсем потеряли ощущение времени суток. Одни спят, другие бодрствуют и завидуют тем, кто спит, потому что тогда, когда терзают голод и невеселые мысли, лучше всего забыться.

«Мело, мело по всей земле во все пределы…» – пурга бушует вторые сутки. Родившись из поземки, она не по часам, а по минутам набирала силу, пока не растерзала в клочья атмосферу и не погнала ее невесть куда с огромной скоростью. Какая невероятная силища нужна для того, чтобы сорвать с поверхности льдов и островов миллионы тонн снега, превратить его в режущую пыль и с ревом и свистом завертеть в дьявольской пляске. Пурга – это игра без правил, в которой выигравших не бывает: в лучшем случае, если будешь осмотрителен, то останешься при своих. Победить пургу нельзя, ее можно только переждать.

Мы лежим на полу: я, Илья Матвеевич, Зоя Васильевна, Гриша, Елизавета Петровна. Хотя в помещении у нас тепло, Анисимова трясет, у него высокая температура. Он и раньше сильно кашлял, а вчера, когда искали Диму, здорово добавил. Он хрипит и тяжело дышит, Лиза боится, что у него воспаление легких, а в аптечке ничего нет, кроме тройчатки и аспирина.

Но я-то думаю, что лучшим лекарством для него было бы возвращение Димы.

Дима – наша общая боль, мысль о том, что он погиб, невыносима. Но помочь ему мы бессильны… С тех пор, как он нас покинул, прошло часов тридцать. В тот вечер, когда Дима еще был с нами, Анисимов сказал: «Нам лучше, чем им, на Среднем. Мы-то знаем, что живы, а они этого не знают». Сейчас то же самое, возможно, думает о себе Дима. Удачи тебе, безумец! Гриша с его почерпнутыми из книг познаниями припомнил девиз графа Монте-Кристо: «Ждать и надеяться». Девиз прекрасный, умение ждать – одно из ценнейших качеств, которыми только может обладать человек: оптимистичное по своему существу, оно помогает переносить невзгоды и верить в будущее. Мы всю жизнь чего-то ждем и на что-то надеемся, без этих ожиданий и надежд мы впали бы в беспросветную тоску. Умению ждать Константин Симонов посвятил свое, наверное, лучшее стихотворение; как жаль, что он испортил его недоверием к материнской любви, в народной песне сказано куда мудрее: «Жена найдет себе другого, а мать сыночка – никогда». Что ж, материнская любовь дает человеку всего-навсего жизнь, а на взрыв, ликование чувств вдохновляет любовь другого рода…

Больше я заснуть не могу. Я жду и надеюсь – жду стука в дверь и надеюсь, что это будет Дима. Пусть лучше с пустыми руками придет Дима, чем любой другой с хлебом. Не могу ручаться за всех, но уверен, что большинство из нас мечтает только об этом.

Центр притяжения – печурка, огонь в которой поддерживает Игорь. Из всех нас он оказался самым выносливым. Он наш Фигаро: таскает дрова, топит, заготавливает снег на воду, помогает Борису выходить по нужде, поит нас водой, тактично, не пережимая палку, шутит. Я рад, что он самокритично отнесся к суровому внушению, сделанному ему Анисимовым. Теперь Игорь на высоте: пока у других были силы, он держался как-то в тени, а когда мы все сдали, на деле доказал свою полярную жизнестойкость. Это для него первое приключение в Арктике, будет что рассказать отцу.