— А ты?

— Я раньше его увидела, что происходит. Тогда он говорил: «В нашей стране невиновных не арестовывают». Я ему говорила: «А твои товарищи, Костя? Как ты можешь так говорить?» А он отвечал: «Всех невиновных освободят». Тогда я ему говорила: «Наш черед тоже придет», но он не верил. И говорил, что я не разбираюсь в политике. Это верно, я не разбираюсь и не строю из себя ученой, но все же я была права… к несчастью.

Андрей смотрит на меня:

— Я был немножко, как Константин Владимирович, и немножко, как ты. Я все время сам с собой спорил…

— А потом… следователь показал мне его фотографию… Знаешь, в профиль и анфас. Он поседел за те несколько недель, бедняга, и в глазах у него стояли слезы.

— Это могло быть отражение, за аппаратом всегда лампы.

— Нет! Слезы. Я-то знаю.

Теперь он смотрит перед собой.

— Что касается меня, то я все понимал еще до ареста. Не потому, что я был умнее, а потому, что был штатским, нас меньше сжимали рамки таких понятий, как дисциплина, предательство, заговор.

— И что ты сделал, когда понял?

— Ничего. Ждал. Напуганный, беспомощный. Трус.

— Я бы убежала, честное слово, если бы за мной не пришли той же ночью, убежала бы. Женщине легче улизнуть.

— Конечно. И ты была бы в своей стране.

— Это тоже важно. И еще я думала бы о мести. За Константина Владимировича… Извини, что я все о нем… В Бутырках меня посадили в общую камеру, там сидело, наверное, больше сотни женщин. Они плакали, ругались, некоторые старались найти оправдание, как будто это кому-нибудь было нужно… А я сидела на кровати и качалась взад-вперед, как китайский болванчик. Я не проронила ни слова несколько недель подряд. Они думали, что я тронулась. А я просто вспоминала всю мою жизнь, все думала и поняла, что все кончилось. Кончилось тогда, кончается сейчас…

— Не кончается! Сегодняшний день еще наш. А может быть, и завтрашний, и мы сами не знаем, сколько еще будет таких дней. Поверь мне, Елена, это большое счастье — каждый день любить друг друга, зная, что нельзя рассчитывать на следующий день. — Он обнимает меня: — Хочешь?

— Да, — отвечаю я и позволяю ему делать все, что он хочет. Но теперь это уже не так, как в первый раз, когда это я его взяла…

— На всю жизнь, — говорит он.

Я тоже верю, что на всю жизнь, но чувствую, что мы причиним себе много страданий. Но он говорит правду. У него характер тверже, угрюмее, чем у Кости, он мог бы даже меня убить; а я… я буду более нетерпеливой, более жестокой. Я буду всегда стирать его рубахи и портянки, буду стоять возле него с полотенцем, пока он будет мыться. Но он, как Костя… будет думать только о том, что хочет меня, и никогда не задумается о моих желаниях. И пусть так будет, я не скажу ни слова, я захочу, может быть, избежать боли, обиды, и поэтому все обернется горем и страданием. Костя страдал моча, а меня это выводило из себя… Почему я не могу быть сама по себе, одна, совсем одна… но не как тут, не как до вчерашней ночи…

— А тебе не кажется, что будет лучше, если ты уедешь, а я останусь?

Он не понимает, что я имею в виду, и не верит в мою искренность.

— Нет, мы поедем вместе. Или ты приедешь ко мне. Я добьюсь! Без тебя я не хочу жить.

— Хорошо. — Я уже знаю, что его путь лежит на восток, только он еще не хочет этого понять. Я поеду за ним, хотя ничего хорошего из этого не выйдет… Хорошее только здесь, сейчас… А потом…

— Что бы ты хотела больше всего? — спрашивает он.

— Ничего. Или… отомстить — за Костю.

— Нам не месть нужна, а исправление всего, что произошло. А может быть, просто продолжать жить вместе — ты и я — просто жить, жить… в тумане желания.

— Ты хочешь жить больше, чем я. Вы, мужчины, верите в цели, в разум.

— А ты?

— Я ни во что не верю, кроме настоящего, того, что в этот момент…

— Я тоже, ведь я тебе говорил.

— И даже в то, что сейчас, не очень… Сожми мою руку, крепко, крепко!

Он сжимает мою руку, ему она нужна, поэтому я попросила… Я уже знаю, что сильнее его, и что я должна притворяться слабее.

Что это, игра?

Стемнело. Он лежит возле меня. Спрашивает:

— Вот мир, какой он, ты его понимаешь?

— Да, понимаю… но не умом, а жалостью, хотя он и не стоит этого.

— Послушай, — приподнимается он, опираясь на локоть. — Бывает смирение, но бывает и сопротивление, — говорит он медленно, чеканя слова: — То, что мы знаем под именем исторической необходимости, заключает в себе обе возможности.

— Будет смирение…

— Но могло быть иначе.

— А почему ты думаешь, что это ты обязан вытягивать весь мир на правильный путь?

— Не только я…

— Тогда о чем беспокоиться? Ты же знаешь, что жизнь — это всего один день.

Милый бедняжка, зачем портить ему удовольствие? Я же ему не строгая мамаша, я его любовница.

Радио надрывается, но сегодня это не мешает, скорее, наоборот. Иначе сквозь стенки слышно было бы каждое наше слово. Правда, они не слушают. Им все равно. Если кто-нибудь подслушивает, сразу ясно — стукач, другие не слушают.

Он снова начинает строить планы. Мы купим картошку, целый мешок, возьмем у хозяйки санки, накупим хлебных карточек.

— Тебе нужно кашне.

— Нет, никаких товаров «постоянного пользования»!

— Но кашне тебе, на самом деле, нужно, и носки тоже. Или давай купим шерсть, я свяжу…

— Не будь мамашей, — просит он.

— Знаешь, когда у меня вязанье, я становлюсь, как маленькая девочка. Меня научила вязать бабушка, мать отца. Мы, женщины, сидели спиной к печке и всю зиму вязали. Рыбакам нужны теплые фуфайки.

— Ты любила бабушку?

— Любила, наверное, так мне помнится.

— А кого ты любила больше всех?

— Отца.

— А мать?

— Ее тоже. Только мать всегда сидела дома и вмешивалась во все, что мы делали. А отец уходил в море, иногда на несколько дней. Зимой ловили рыбу подо льдом. Отец не был, как дом, стол, печь, как мать. Они всегда были на месте. А отец исчезал, чаще всего его просто не было, а потом он вдруг возвращался. Вот почему мы любим рыбаков и моряков.

— Значит, ты меня любить не будешь, потому что я буду сидеть дома.

— У тебя не такой характер, чтобы все время сидеть дома. Сейчас другое дело… это наш медовый месяц.

— Да, да, медовый месяц. Это наше свадебное путешествие в этой орущей, трясущейся деревянной коробке…

— Нет, мы еще не путешествуем, мы сидим тут, как русские сидят перед отъездом. Есть такой обычай: если предстоит далекое путешествие, надо в последний момент после всех сборов сесть и недолго посидеть.

— Да, я знаю. Нужно сидеть молча.

— Это для того, чтобы сосредоточиться, тогда можно увидеть будущее.

— Давай попробуем? Посидим?

— Так не получится.

— Прошу тебя, попробуем.

— Не надо…

Но все же мы идем на кухню. Там два табурета. Мы садимся. Молчим.

— И что? — спрашивает он.

Я раскачиваюсь всем телом, как качалась тогда, в тюрьме.

— Скажи, ну, сделай это для меня…

— Мне… мне кажется, что мы будем жить долго. У тебя даже будут удачи, но мы не принесем друг другу счастья. — Его лицо темнеет, и я поспешно добавляю: — Но это все неправда. Мы же не прощаемся со старыми местами, а видеть будущее невозможно. Может быть, нам посчастливится, и мы скоро умрем… А теперь твоя очередь.

— Я вижу озеро у меня на родине, тихое, чистое и теплое озеро. И мы с тобой, ты прекрасна, а я возле тебя: старый, бородатый, спокойный.

Я только качаю головой. То, что я видела, случится. И я почти плачу. Хотя мне казалось, что мои слезы давно высохли. Я не плакала с тех пор, когда была маленькой девочкой. Я люблю Андрея, я очень его люблю…

— Можно встать? — спрашиваю я, улыбаясь. Но он замечает слезы, которые не хотят литься.

— Прости меня. Ты же не веришь в эти предрассудки?

— Верю.

— Не надо… Понимаешь, машина, которая нас затянула, в действительности, очень проста. Она может сказать лишь «Да» или «Нет». «Да» означает тюрьму и остальное, мы знаем все это. «Нет» значит, что машина выпускает нас, выбрасывает из своих расчетов. По крайней мере, на время; и тогда нам кажется, что это на веки вечные, и мы кричим: «Вот она, свобода!» Но для машины это — просто «Да» или «Нет». Но может быть, это только затмение солнца? Будущее человечества — ослепительное, прекрасное солнце. Сегодня на его пути холодная луна. Но не надолго… Надежда есть. Бывает «Да» и бывает «Нет».