— Если бы она и правда существовала, то я бы давно обанкротился, — без обиняков ответил Чарльз. — Так что вы скажете?
— Я обдумаю этот вопрос, — уклончиво ответил Голд. — Но зачем вам эти фабрики? Мне казалось, что этой частью вашей деятельности занят Джонатан.
— Мой брат решил, что больше не желает иметь со мной дел, — грустно ответил Брайант. — Он считает, что я выживший из ума старый дурак, который оказывает неоправданное доверие собственному отпрыску, хотя Уильям, между нами, даже в бессознательном состоянии не способен на те ошибки, которые когда-то совершил Джонатан.
— Ошибки Джонатана мне хорошо известны.
— Я знаю.
— Но я вам сочувствую, — почти искренне сказал Голд. — Я обдумаю ваше предложение.
— Я ещё не делал никаких предложений.
— Разве?
Чарльз рассмеялся и вернулся в дом. Через минуту Голд последовал за ним. Они как раз подоспели к приезду Генри и Вайолет с тремя детьми, что для многих стало неожиданностью.
— Я забыла упомянуть, что юный Томас на всё лето останется у Генри, — сказала Реджина и бросилась встречать прибывших.
Роланду это совсем не понравилось, но он поборол недовольство и сбежал по ступенькам следом за ней. Дети Генри с радостным визгом бросились к бабушке, а Томаса Роланд подхватил на руки, поздоровался с Генри и Вайолет и вернулся в дом. Из вышедших навстречу остались только Чарльз, Белль и Голд. Белль поприветствовала всех и увела Вайолет и Бена за собой на кухню.
— Бетани, ты выросла! — воскликнула Реджина. — Вот уезжаю и всё пропускаю!
— На один дюйм! — гордо сообщила девочка. — А ты оставайся у нас! Навсегда! Привет, Чарли! Здравствуйте, мистер Голд!
— Здравствуй! — весело сказал Голд.
— Привет, Бетт! — ласково произнёс Чарльз. — Хулиганишь?
— Только планирую! — подмигнула девочка и ушла вместе с Реджиной.
Восьмилетняя Бетани Миллс всегда вела себя очень непосредственно и свободно. Для неё не существовало никаких авторитетов, и она никогда не извинялась за озорство и непослушание. Однако она была очень доброй, стремилась со всеми подружиться и расстраивалась, если кто-то не хотел дружить с ней. Её интересовало мнение только одного человека — её брата. Она даже старалась копировать его сдержанность, выпрямляла спину в его присутствии и следовала общепринятым правилам. Вряд ли она сама до конца сознавала, почему так: из любви ли или из потребности защитить того, кто слабее.
— Чего нам ждать? — со смехом спросил Голд у Генри. — Мне стоит опасаться?
— Здесь всегда стоит опасаться, — ответил Генри. — Рад тебя видеть, Чарли!
— И я!
Генри обнял Брайанта, а потом, минуту поколебавшись, и Голда. Для последнего это было очень неожиданно, потому он крайне неловко ответил внуку. Когда Генри перекинулся парочкой слов с каждым, то присоединился к Чарльзу и Голду в гостиной. Пусть не напрямую, но беседа, которая завязалась на террасе, продолжилась. Генри же проявил интерес только потому, что не хотел участвовать в женской беседе. Роланд на него слегка обиделся и полностью отвлёкся на племянника, с Адамом общих тем он никогда не находил, а Альберт непринуждённо игнорировал всех вокруг и его, Генри, в особенности.
Генри едва ли улавливал те частности, о которых шла речь, и позже стал выражать свои либеральные идеи. Голд и Чарли слушали его со скучающим видом как люди, безразличные к политике, и потягивали бурбон. Позже, привлечённый спокойствием общей атмосферы и наличием бара, к ним присоединился Альберт.
— Ты не прав, — тут же заявил он, обращаясь к Генри.
— Вот так сразу? В чём же?
— Ты идеализируешь одно и совершенно не берёшь в расчёт положительные качества другого. Это особенно смешно, потому что не имея представления, ты искренне убеждён, что что-то решаешь. Политика, Генри, — дело грязное. Особенно для таких, как ты.
— Таких, как я? — фыркнул Генри.
— Ты — писатель. И ты никогда этим не занимался.
— Половина людей в этой стране тоже никогда этим не занимались. Может, всем для допуска к выборам сдавать политологию и основы экономики?
— А что? Неплохая мысль!
— Это бред.
— Отчего же? Вовсе нет.
— Но сам ты относишь себя к людям, которые могут принимать такие решения.
— Нет. Даже, как правило, не интересуюсь, — равнодушно ответил Альберт. — Читаю новости по дороге в университет. Я способен иначе влиять на этот мир.
— В особенности из Кембриджа, — уколол Голд.
— Я хочу сказать, Генри, что и у тебя без всякой политики есть способ влиять на этот мир, — сказал Альберт, игнорируя Голда. — И не надо запихивать свои однобокие представления в каждый абзац. Так это не работает.
— Ты читал мою последнюю книгу? — подозрительно спросил Генри.
— Я читал все твои книги. У меня обычно много свободного времени в туалете.
— Почему меня это волнует?! — Генри немножко обиделся. — Мою работу критикует двадцатилетний мальчишка, к тому же учит меня, как я должен писать, и диктует, о чём?!
— Я озвучил факт, а ты обиделся. А это всего лишь факт.
— Я имею право выражать своё отношение к нему.
— И я не в коем случае не пытаюсь тебя ущемить. Вообще у людей слишком много прав, — спокойно рассуждал Ал. — Прав стало настолько много, что они дискредитируют само понятие права. А ты выступаешь за то, чтобы у людей было ещё больше прав. И ещё. Призываешь к помощи тем, кому меньше повезло в жизни, не зная, каково это и куда действительно уйдёт вся эта помощь. Ты призываешь людей слепо бросаться в огонь, и потому я говорю тебе, что ты не прав.
— Ты рассуждаешь так, будто ты имеешь об этом представление.
— Нет, не имею, — признал Альберт. — Мне очень повезло в жизни. Мои родители обеспечены и демократичны. Я никогда не чувствовал недостатка в еде, одежде, образовании и развлечениях. И сейчас у меня есть буквально всё. Чаще всего я волнуюсь лишь о том, подходит ли мой галстук к костюму, и чтобы в моём любимом пабе не просекли, что мне нет двадцати одного. Потому я и не делаю вид, что я один из тех, кому меньше повезло в жизни. А ты делаешь. При этом совершенно не осознавая, что ты даже не шестерёнка в огромном механизме, а частичка какой-то шестерёнки.
— Как и ты.
— Это я и сказал.
— Я будто попал в школьный дискуссионный кружок, — бросил Чарльз в пустоту.
— Я тоже, — согласился с ним Альберт.
— Но продолжаешь участвовать, — саркастично улыбнулся Голд. — Молодец.
— В споре рождается истина, — ответил ему Ал. — К этому и должно стремиться.
— Абсолютная истина вряд ли родится в этом споре ввиду его субъективности, — хмыкнул Генри.
— Абсолютная истина в принципе не существует, — заметил ему Альберт. — И мы лучше других должны это понимать, учитывая наше происхождение.
— Есть вещи важнее истины. Мне жаль, если ты этого не понимаешь, — сказал Генри. — Многое иррационально.
— Например?
— Сострадание. Надежда. Любовь. Семейные ценности. То, чего ты пока не понимаешь.
— Думаешь, не понимаю? — возмутился Альберт. — У меня есть семья, Генри.
— У тебя нет своей семьи.
— То есть для спора с тобой я обязательно должен жениться и родить пару-тройку детей? Ты сам-то давно придерживаешься этих взглядов? — теперь Альберт немного начал злится. — Ведь я знаю и о совершенно другом Генри, которому всё это было до лампочки. Ты даже много раз писал об этом.
— Все совершают ошибки в силу возраста.
— О, боги… — прошептал Голд.
Возраст всегда был для Альберта больной темой.
— То есть я тебе кажусь подростком-максималистом, потому что могу совершать ошибки в силу возраста?! — горько усмехнулся Альберт. — Знаешь, в чём суть? Человек всегда совершает ошибки вне зависимости от возраста.
— Ну, может, я не совсем верно выразился. Скажем тогда, в силу опыта.
— И у меня его недостаточно? А что должно составлять необходимый опыт? Количество ошибок? Количество накопленных знаний? Количество сексуальных партнеров? Или всё же ответственность?