А Гришка тем временем, разрывая гладь, ушел в воду. Вода расступилась, сломалась и зазвенела, сверкая на солнце светлыми капельками. А белое тело Гришки Распутина, распластавшись в воде, стремительно неслось к другому берегу, как магнитом ведя над собой и тучу комарья.
Повторяя Гришку Распутина, сунулись и мы в прохладу воды, разливая ее по коже. Вода, перекатываясь по телу, текла и пела, уводя нас все дальше и дальше, исторгая из глоток рокочущие звуки животного, ощутившего всем нутром полное согласие с матушкою-природой.
Замыкая наше шествие в пруд, отфыркиваясь, плыл дядя Ваня, суча лысой башкой и тоже, как другие, исторгая торжествующий хрип, отталкиваясь ступнею одной ноги и подгребая под себя еще крепкими руками волны.
Раззадоренные плеском воды и урчанием, мальчишки, побросав свои удочки на берегу, тоже кинулись с противоположного берега в воду в линялых трусиках и вскрикнули, завизжали, неся навстречу нам сонмы комарья, кинувшегося догонять их бритые головки.
— У-уух! — угрожающе и радостно взмывал над водной гладью Гришка Распутин, отрываясь в избытке сил от нее всей могучей плотью и снова шлепаясь с шумом, взмахом рук задевая плотную серую массу комарья. — У-уух, мать честная!.. У-уух, едрена перец!..
— Гришка! — радостно, сквозь юродивый смешок, сопел Кононов, вылезая по самую грудь из воды и высвечивая фиолетовую татуировку с изображением женской головки, стрел и чего-то еще, скрытого за рыжими волосами, плотно налипшими на молочно-белую кожу. — Гришка!.. — И, не находя нужного слова, вновь сквозь юродивый смешок сопел и разгонял руками живое темное облачко.
Удивленные поведением взрослых и тем, что они увидели на груди Кононова, мальчишки все ближе и ближе подплывали к нам, чтобы лучше разглядеть и нас и татуировку.
— Местные? — спросил Гришка Распутин, когда мальчишки приблизились. — Али нет?
— Н-не! — отозвались они и раскрыли рты. — К бабуле на каникулы приехали…
— Братаны, что ли? — спросил Гришка Распутин и длинной струей вышиб рукой воду на берег. — А где же дедушка?
— На фронте убило, — поспешил ответить один из мальчишек. — А мы — близнецы…
Гришка Распутин первым вышел из воды и, тем же, что давеча, библейским жестом прикрывши срам, пошел одеваться, а одевшись, крикнул с берега:
— Ваня, сам вылезешь или подсобить?
— Подсоби! — застенчиво отозвался дядя Ваня, крабом возившийся на самом берегу.
Гришка Распутин, еще не обутый, встал по щиколотки в воде и протянул руку дяде Ване, чем тот не преминул тут же воспользоваться.
Прыгая на одной ноге, а рукой опираясь на Гришку, дядя Ваня поскакал к своей одежде.
Изувеченное войной тело дяди Вани и непомерно большая кила, нажитая в беспокойной жизни, делали его похожим на чудовище из сказки, и теперь, пробуждая в памяти ребят страх, навеянный сказкой, застолбило их в воде в ожидании развязки, которая оказалась проще простого.
Доскакав до своей одежды, дядя Ваня шлепнулся голым задом на застиранную майку и стал не спеша одеваться. Сперва просунул в трусы здоровую ногу, потом, пропихнув культю, подтянул до пупа и застенчиво, как фокусник в цирке, осклабился, всем своим видом говоря, что номер окончен и дальше ничего интересного не ожидается.
— Дядь Вань, — сказал Кононов, когда тот уже стоял на своих двоих, то есть на здоровой и протезной ногах, и с сопением просовывал голову в рубашку. — Ты весь ушел в глобус…
Близнецы, только и ждавшие какой-нибудь разрядки, бросились в воду, весело пытаясь утопить друг друга, разделяя с Кононовым его шутку.
Гришка Распутин обмыл на бережку ноги и, сунув в карман носки, обулся на босу ногу, ловя глазами близнецов, барахтающихся в воде, и, поймав-таки одного, спросил:
— Нравится вам в деревне?
— Н-не… — последовал короткий ответ, а затем и жалоба на то, что рыбы на речке не стало из-за постоянного смыва с фермы навоза.
— И родников уже нету, — частили ребята, перебивая друг друга. — И люди все нездешние, и дети к нам не ходят…
— Где им взяться-то, здешним? — проговорил Гришка Распутин и, заметно погрустнев от объяснений, простился с близнецами.
— Дяденька, а вы завтра придете? — в один голос спрашивали его близнецы, отгоняя от себя комаров. — Приходите, мы вам старую деревню покажем. Там уже не живут, один только Фадран и остался…
— Шут его знает, придем или нет, — задумчиво отвечал Гришка Распутин, выбираясь на тропу, чтоб идти в Федюнино.
Дорогой Гришка Распутин достал бутылку водки и краюху хлеба, но ни пить, ни есть почему-то не стал.
— Надо съездить домой! — сказал он, пряча снедь. — Хоть какую копейку своей поднести…
Когда же под вечер приблизились к полустанку, глянул на часы и замедлил шаг:
— Скоро поезд пройдет… Поеду домой…
Кононов, пребывавший в своем привычном, как он сам выражался, состоянии «между слезами и смехом», напомнил о Лизавете, не то всерьез, не то в шутку.
— Бог с ней, с Лизаветой! — махнул рукой Гришка Распутин и, делая шаг в сторону полустанка, прибавил: — Все одно всех вдов не пережалеешь…
Остаток пути мы шли за нашим поводырем — дядей Ваней, умышленно отставая от него, чтоб не сразу запереться в избе, где, возможно, все еще продолжал гостить Колькин друг из Буя, уже отставной хахаль мужней жены. А пока мы шли, Кононов — в который уж раз — пересказывал какую-то смешную историю из жизни, поминая Дальний Восток, на котором он кайлил то ли тресковую, то ли из какой другой рыбы гору, чем-то знаменитую, как Арарат, где тьма-тьмущая всякого зверя, изъедающего живое, плохо защищенное от него.
Касаясь его плечом, я слушал рокочущий говорок и думал о своем, мысленно вознося молитву единственному, кому надлежит следить за человеком, чтобы не пропадали его дороги по бесконечной шири души…
«Мирозритель ты мой справедливый! Не дай угаснуть дорогам моим понапрасну! Подари мне на своем отрезке жизни веру в себя и в своего ближнего, чтобы украсить пройденные версты светлыми страницами чести и любви! Яви озарение свое, чтобы завершить земное отрадою бескорыстья…»
Прохладный ветерок, дохнувший дыханием предвечерья, трепал русые с проседью волосы Кононова и, залепив ими безумные глаза, вернувшиеся к нему из прошлого, уходил вдаль, чтобы, пройдясь по гребню травы, длиться в ней и дальше, потом, когда он затихнет на другом конце земли.
— Гуга, — вдруг прервал мою молитву Кононов и, словно получив облегчение от упоминания Дальнего Востока, тронул меня за локоть. — Когда кончится вся эта наша чехарда, ты обязательно, слышишь, обязательно напиши стихи, а лучше сказку…
Обойдя усадьбы, мы вскоре очутились у знакомой калиточки, ведущей к Стешиной избе, над которой оловянно рдел петушок, резанный умелыми руками, чтобы время от времени напоминать об истоках сущего.
— Лешка приехал! — сообщил я, ища глазами над крышами других изб, уходящих в сумерки, петухов и радуясь им.
— Сукин сын! — сказал Кононов восхищенно, нащупывая взглядом оголенного по пояс Лешку, моющего в углу темного двора под рукомойником голову.
Дядя Ваня с гостем из Буя стояли вполоборота к Лешке и о чем-то тихо переговаривались, пока тот смачно чмокал губами, плеская в лицо водою из пригоршни.
— Стеша опять в ночной? — спросил Кононов, чтобы с чего-то начать вязать разговор и с гостем из Буя, и с Лешкой.
— К мужу на свидание поехала! — сообщил гость и тут же прибавил: — Пора бы и мне домой, да не повидамши…
— Еще бы! — подтвердил Кононов.
Пшеничные усы раздулись над красными губами буйца, словно желая подняться с насиженных мест и улететь, оставив на лице недоумение как знак беззащитности.
Остаток вечера мы с Кононовым коротали на завалинке, хрумкая пряники.
Одевшись, куда-то ушел Лешка. В избе остались лишь дядя Ваня и гость из Буя, и до нас сквозь раскрытое окно долетали отдельные слова их беседы.
Кононов, мечтавший про себя о таком повороте дела, сразу сел на своего конька. Предварительно обозвав всех женщин паскудами, пустился в забавные рассуждения, расставив соперничающие стороны по углам «ринга» за обладание единственным призом — Стешей!
