Через час-другой, поднявшись в избу, мы с Кононовым скорее увидели, чем услышали продолжение душевного разговора между дядей Ваней, изрядно угостившимся водкой, и буйцем, уловившим в воздухе какую-то смутную тревогу.
Дядя Ваня, держа в левой руке ножку петуха, мусолил жилистое мясо, правой рукой прикрывал стакан, в котором на донышке светилась недопитая водка, и, прищурив один глаз, хмельно слушал бормотание сотрапезника.
Кононов решительно подошел к нему, вырвал из руки ножку, как матери вырывают лишние куски у детей, и швырнул ее за окно.
— Хватит обжираться!
Дядя Ваня недоуменно сощурил и второй глаз, нервно засучил головой, желая что-то сказать, но, так и не высказавшись, поднялся и неуверенными шагами пошел к себе.
— Последнего, что ли, петуха?.. — спросил Кононов, когда буханье дяди Ваниного протеза умерло в избе.
Буец кивнул головой, обнажая полную обойму целых зубов.
— Садись-ка снедать! — пригласил он сперва Кононова, а затем и меня.
Но тут бесшумно открылась дверь, в нее вошла разбитая тяжелыми сумками и дорогою Стеша и, равнодушно окинув взглядом стол, направилась в спальню. Побыв в ней пару-другую минут, вышла к нам и, обращаясь только к гостю из Буя, проговорила:
— Ужинаешь?
— Ужинаю, — отозвался гость и с веселым вожделением, пьяно окинул Стешу взглядом, пытаясь подняться.
— Сиди-сиди! — предупредила его попытку Стеша, прочитав в глазах хмельное томление.
В полночь, когда мы с Кононовым, устав ждать Лешку, улеглись по постелям и выключили свет, оставив вконец охмелевшего гостя на произвол его собственной совести и милосердия Стеши, воцарилась обманная тишина. И, зная об этом, мы, против воли, каждый в своей кровати, принялись ждать, когда эта зыбкая тишь наконец нарушится. И она не заставила себя ждать.
Пьяный гость, пользуясь огоньком сигареты, осторожно ступая по полу, двинулся к спальне, откуда на него предупредительно цыкали.
Промелькнувший у входа в спальню слабенький лучик быстро погас, и так же быстро вспыхнули два стесненных дыхания.
— Витя, зачем же ты приехал? — послышался сдавленный шепот. — Завтра же отправляйся домой!
— Зачем же мне отправляцца? — отвечал буец. — Ты же писала: приехай, приехай!
— Писала! А сейчас прошу, чтоб уехал…
— Чо ты гонишь меня-то? — обижался буец.
— Не гоню, Вить, так надо!
— Колька, что ль, приезжат? Как он там, не зачумел?
— Худущий… Кости да кожа… Все курит и курит…
Вскоре послышалось носовое свистение с завитушками, — это Стеша, только что перешептывавшаяся с гостем, как-то сразу умолкла и уснула.
— Сука! — недовольно пробормотал Кононов, будя меня толчками в спину.
За окном стоял дневной свет, затененный легкими тучками, перебегал солнечной позолотой через дорогу в открытое поле, как бы поделя деревню надвое — на пасмурную и солнечную.
Опасаясь помешать своим присутствием Стеше с буйцем, я выскользнул во двор и устроился на завалинке, с грустью думая о предстоящей поездке в Москву. Признаться, ехать в коммуналку, где, кроме постоянных квартирных баталий, ничего не светило, совсем не хотелось, как не хотелось и оставаться здесь, — донимало предощущение чего-то ненужного и неприятного. Из головы не выходил Лешка, его вчерашнее исчезновение… Но делать было нечего. В десятом часу отходил поезд, которым мы могли ехать в Москву, а там, расставшись, ждать дальнейших указаний.
Пока я раздумывал о вещах малоприятных, вышли Кононов и дядя Ваня, не сговариваясь, в один голос поинтересовались, куда исчез Лешка, и с этим вопросом обратились к Стеше, отозвав ее в сторону. Она удивилась даже больше нашего, воскликнув в свою очередь:
— А куда же он мог деваться?
Собрав свои вещи и простившись со Стешей и буйцем, мы направились было к полустанку, но у самой калитки нас окликнул человечишко в размахайке. Это был Тишка, или, как его еще звали за глаза, Мартышка, знакомец бугра.
— Возвертайтесь, — сказал он и, нащупав своим крюком рукав дяди Вани, отозвал его в сторону, протянул бумажку и зашептал на полужаргоне: — Сейчас надо получить семь комплектов белья и кровати… С утра приедут бить мелочевку…
— Кононов, — вдруг официальным тоном заговорил дядя Ваня, начиная потеть лицом. — Поезжайте с Гугой в правление… Вот бумага… Завхоз вам даст белье и кровати… Понял?
— Так точно, понял! — ответил Кононов, улавливая в словах дяди Вани подспудную тревогу.
Кононов, не любивший бить мелочевку, был рад, что не ему предстоит эта работа.
— Сколько же надо мелочевки? — спросил он, когда дядя Ваня изложил план действий.
— Сто пятьдесят тысяч! — ответил Тишка и, как бы не доверяя исполнения поручения нам, двинулся за всеми и сам. — На чем же поедем?
— На чем стоишь! — ответил Кононов, оглядев Тишку, как оглядывают родители своих чад, прикидывая в уме, насколько они могут вытянуться за лето, и улыбнулся своей догадке. — Ты чего это с другой стороны припер?
— С какой надо, с такой и припер! — огрызнулся Тишка и засеменил сбоку, недоверчиво оглядывая попутчиков снизу вверх. — Новенький не знает, что вы здесь? — спросил Тишка, когда понял, что его оставили в покое.
— Знает! — отозвался Кононов.
Это сообщение Тишке не понравилось.
— Плохо…
— Да-а… Хорошего мало, — согласился Кононов. Тишка при своем малом росте и неопределенном возрасте оказался довольно предприимчивым человеком.
Он быстро нашел завхоза, дремавшего в одном из амбаров, живо выволок его, оформил с ним все бумаги и даже подмахнул расписку в получении необходимого инвентаря. Сбегал к председателю и, не отходя, как говорится, от кассы, получил телегу, ту самую, на которой тащили пресс. Взгромоздив на нее все пожитки, примостился рядом с Митрием и не проронил ни слова, пока Митрий не хлестнул недовольно своих лошаденок и не погнал их в обратную дорогу, матерно понукая.
— Ненадежный, — сказал Тишка, глядя вслед Митрию. — Разболтает.
Прежде чем расставить и застелить кровати, Тишка сам, без посторонней помощи прибрался в избе, стоявшей чуть поодаль от цеха. Словом, мы с Кононовым оказались теми свидетелями Тишкиной деятельности, которым по прибытии бугра надлежало ее отметить, дабы сохранить за ним престиж верного и добросовестного исполнителя.
На обратном пути, едучи на своих двоих, Тишка изрядно размяк, порываясь в магазин за съестным, утолить жажду и алчбу, так трудно переносимую коротышками. Но магазина поблизости не было, а потому пришлось терпеть до самого дома, хотя и там в обстановке нервозности хозяйки и наскока буйца ничего хорошего не ожидалось.
Отворив дверь в избу, мы увидели мирно беседующих дядю Ваню и Стешу.
Стеша выглядела вялой, как растение в засуху. В основном поддакивала или улыбалась, блуждая мыслями далеко-далеко, о чем говорили отсутствующие глаза.
— Может, и не было? — предположила она.
— Как же, был! — сказал Кононов, поняв, что Стеша обращалась не к кому-нибудь, а лично к нему. — Был. Голову вымыл… И ушел…
Когда принялись за ужин с чаем, на котором главенствовало петушиное мясо, ворвался буец со свертками под мышками. Они были круглы, а потому не обманули ожидания дяди Вани, обиженного на то, что Гришка Распутин так и не оставил ему чекушку, хотя покупали на общие деньги.
— Отправляцца мне на рассвете, — сообщил буец, превращая свертки в бутылки. — Отметим, что ль?..
— А то как же, — сказал Кононов иронично. — Как же такое не отметить.
Стеша спрятала глаза. Безучастно сидела у краешка стола, словно с приходом буйца из нее выхлестали последнюю влагу. Опустились плечи, груди развалились в стороны под ситцевой кофтой.
— Да бут тебе, — сказал буец, успокаивая Стешу. — Амнистия, говорят, осенью бут…
— А на кой она мне, амнистия?! — отмахнулась Стеша и, сосредоточившись, к чему-то прислушалась. Вскоре послышались торопливые шаги и, как позже сказал Кононов, амнистия в образе Лешки замаячила в двери.
— Добрый вечер, — сказал Лешка и, обозрев всех до единого, остановил взгляд на пустом стуле, где обычно сиживал за столом Гришка Распутин.
