В избе нас встретил буец. Сидя у раскрытого окна, весело брызгаясь васильками глаз, он скоблил лицо. Заметив нас, в знак приветствия радостно замахал рукой.

— Как почивали? — спросил Кононов, окатывая довольное лицо гостя желтыми желчными пятнами глаз. — Комары небось закусали…

Гришка Распутин присел у другого окна, украдкой поглядывая на магазин, за открытой дверью которого, должно быть, косилась в его сторону и Лизавета…

— Что верно, то верно, больно уж кусат всю ночь! — отозвался буец и на всякий случай тоже улыбнулся.

— А Стеша где? — спросил дядя Ваня. — Обратно на работу утекла?

— На работу! — подтвердил гость и, соскоблив с щеки последний пушок, принялся за усы, приглаживая их ладонью и подрезая малюсенькими ножничками. Потом, когда усы приняли тот вид, который надлежало принять им после столь тщательной обработки, буец накинул на плечи полотенце и вышел во двор, сверкая белизной плоти, дышащей из-под майки.

— Третий день гостит, — заметил Кононов, после того как дверь за буйцем плотно закрылась. — Говорит, Колькин дружок, вместе, мол, служили. А навестить приехал его жену… да каждый день по петуху жрет! Тимошка теперь только ходит… — Кононов тихо рассмеялся. — Вот бы Лешка приехал…

— Может, и приедет, — зачем-то сказал я, обмирая от точившего меня подозрения.

Буец быстро оделся и вышел, а пришел поздно вечером с большой бутылкой «Пшеничной» и долго, балагуря на свой лад, угощал, пока мы сами не встали и не разошлись по кроватям.

Дядя Ваня проснулся рано, поднял и нас в дорогу, и мы, приноравливаясь к его спорому ходу, взяли курс к месту подпольной дислокации, где, по предположению бугра, наша оперативная группа могла решить большую народнохозяйственную программу во благо колхоза и вообще человечества, устремленного сквозь дебри к свету прогресса, волочащего за собой призрачные шансы ко всеобщему счастью…

Отмахав по росе около восьми километров и вымокнув по колена, мы наконец вышли к избе, перед которой горбился наш многострадальный пресс, являя собой вид свежей могилы, украшенной ветками остро пахнущего можжевельника. Чуть поодаль от пресса, откуда ни возьмись, угодливо заскулила черная собачонка и часто-часто завиляла хвостом, на всякий случай пятясь назад с поднятой кверху мордочкой в оскале мелких зубов.

— Приблудная, — сказал всезнающий Кононов и протянул к ней руку.

Собачонка заскулила еще тревожнее, не переставая пятиться куда-то за избу.

— Боится человека, — сказал дядя Ваня раздумчиво, — а без него не может… — И остановил Кононова: — Не трожь, пущай уж сам обвыкает…

Пока пса оставили обвыкаться с людьми и вообще с местностью, рассудительный Гришка Распутин свалил крыльцо, и теперь, прилаживая к порогу избы два бревна, мы разом впряглись в лямки, зацепленные за пресс, подтащили его к порогу и там, развернув боком, пропихнули в избу.

— Нехай! — облегченно вздохнул дядя Ваня и стал тереть повыше колена изуродованную ногу, скрипя металлическими зубами.

Гришка Распутин, по-своему расценив скрежет зубовный, вызвался на разведку для выявления магазина.

— Да нема тута никакого магазина! — сказал дядя Ваня с некоторой надеждой, полагаясь на упрямство Гришки Распутина, сохранявшего безошибочный нюх на водку и женщин.

— Такого не может быть, чтоб нигде здесь не было магазина! — со всем присущим ему упрямством сказал Гришка Распутин и, подставляя ладонь для сбора трешниц, хохотнул: — Нога-то твоя больше понимает, чем ты, Ваня, что надо человеку и чего ему не надо! Гони!..

И Гришка Распутин, поглядев на все четыре стороны и с минуту пораздумав, взял севернее от нашего хуторка и зашагал напролом через мелколесье на свою безошибочную разведку. Не прошло и двух часов, как он заявился на хутор, но уже с восточной стороны.

— Есть, ребята! — крикнул он еще издали и поднял над головой вещмешок.

Расстелив перед избой освободившуюся клеенку, мы тесным кольцом расселись на ней и не спеша, пока Гришка Распутин разливал водку по кружкам, принялись отщипывать по кусочку от подобия студня.

— Поросенковый? — спросил Кононов, проглотив отколупнутый ногтями кусочек и потянулся за новым.

— Поросячий, — поправил его Гришка Распутин, поднял свою кружку и радостно зажмурился, сшибая друг с дружкой густые сердитые брови.

Кононов отщипнул еще от студня и бросил собачонке.

— Где раздобыл эту рвотину? — с упреком сказал он и, отщипнув на сей раз большой кусок, еще раз бросил собачонке.

— В магазине! — пояснил Гришка Распутин. — Привезли только что. Народ хватать, говорит, колбаска «дяшевая»… Вот и взял «дяшевой».

— Собачья еда! — поставил Кононов точку и, видя, что никто есть «дяшевой» не хочет, отвалил весь кусок скулящей животине и, отерев о траву руки, принялся жевать хлеб. — Ты бы лучше пряников натаскал.

Выпили по второй, третья уже не полезла без запуски.

Кононов с удовольствием закурил и не спеша принялся укреплять гвоздями «подушки» в дальнем углу комнаты, прошивая насквозь замусоренный пол, чтобы взамен бетону установить на них пресс. Завершив нехитрое дело, один спустился в подпол и прямо под «подушками» подставил березовые подпорки.

— Будет тебе пуп рвать! — сказал Гришка Распутин, опробовав собственной тяжестью прочность подпорок. — Покрепче бетона, хоть начинай стучать. Пущай теперь сами маракуют.

Под «сами» Гришка Распутин имел в виду другую смену, которой после нашего затянувшегося отъезда предстояло явиться сюда отстукивать мелкие наконечники, звавшиеся в нашем обиходе мелочевкою.

Изделие оценивалось в какую-то десятую копейки, но зато «выплюнуть» его за день на автоматическом режиме пресса можно было великое множество, и копейки быстро вырастали в рублик, рубли в сотни, сотни же — в тысячи.

Возиться с мелочевкой, как правило, никто не желал, но, чтоб сбить в большом денежном выражении выгодные наконечники, некоторое количество этого изделия надлежало иметь в наличии.

К тому времени, когда мы заперли избу на собственные висячие замки, солнце вовсю занялось в своем хозяйстве, высвечивая потаенные уголки, и в воздухе разом запахло паленым.

Гришка Распутин собрал всю посуду — с водкою и без оной, поставил в вещмешок, на правах первопроходца вырвался вперед и пошел наобум-наугад, к якобы виденному им пруду.

Сейчас, когда мы оказались свободными от дальнейшей работы в цеху, перед тем как снова собраться здесь, если, не дай бог, ничего не случится такого, чтоб бежать восвояси, нам захотелось поплескаться в каком-нибудь копеечном пруду и, повалявшись до вечера, вернуться на Стешин двор. А на рассвете, уже, может быть навсегда, проститься с ее избой, с ней и со всем тем, что было связано с деревней.

Прошагав под скрип дяди Ваниного протеза несколько километров, мы и впрямь наткнулись на довольно чистенький пруд.

На низеньком его бережку сидели два бритоголовых мальца, очень похожие друг на друга упрямыми складками губ. С серьезностью заядлых рыболовов молча удили, пристально следя за поплавками. Над ними серыми тучками кружило и, видно, больно жалилось комарье, отчего ребятишки то и дело смачными шлепками прихлопывали кровожадных.

Гришка Распутин подобрался к ребятам и, заглянув в банки с уловом, похвалил их, на что рыболовы ответили молчанием, по-взрослому раздумчиво оглядывая непрошеную ораву.

— Купаться разрешаете? — спросил Кононов, в свою очередь заглядывая в банку, в которой лениво помахивали хвостиками рыбешки с мизинец.

— Н-не, — ответил один из них, подняв в детском гневе глаза на Кононова. — Вы, дяденьки, нам всю рыбку распугаете…

— Тогда пойдем на ту сторону. Согласны?

— Конечно! — покатили ребята радостные «о», словно тележное колесо на потеху улицы. — Пожалуйсто-оо…

Обогнув пруд, Гришка Распутин первым разделся и, прикрывая наготу широченными ладонями, по-бабьи боком пошел в воду.

Ребята, завидев раздетого донага Гришку Распутина, чье могучее тело на фоне леса как нельзя лучше выражало его стихийную природу, тихохонько похихикивали, стыдливо водя глазами.