А Гришка Распутин, сам сильно томившийся по «кумпании», греб изо всех сил, улыбаясь широким лицом, словно прощая всем все и того же самого прося и у всех.
Подбежав к крыльцу, Гришка Распутин свалился на нижнюю ступень и устало выдохнул:
— С поезда спрыгнул! — Он показал движением правой руки, как кубарем летел под откос. — Чуть не убился. Слава богу, что на правый бок упал…
Немного поговорив, а за разговором переведя дух, Распутин встал и, показывая удаль русского человека, почти один с одной стороны взялся за пресс, который после недолгого кряхтения и отдышки погрузили на телегу. И нудно-скучно покуривавший дядя Митрий оживленно развернул хорошо ухоженных коней, шагом повел их мимо полустанка, а пройдя под железнодорожным полотном возле сухостоя на «другу» сторону, взял курс на хуторок, затерявшийся в урочище смешанного леса.
Держа «клешней» вожжи, дядя Митрий чмокал губами и подхлестывал лошадей под бока, чтобы они шли резвым шагом и не заглядывались на попадавшуюся им в пути сочную травку.
Мы, держась по бокам телеги и не отставая от нее, тоже старались идти споро. А чтобы дорогу сделать короче, дядя Ваня и Гришка Распутин заводили разговор с нашим возницей, так же как и мы, называя его «дядя Митрий».
— Дядя Митрий, — первым начал Гришка Распутин. — Сколь тебе годов, ежели не секрет?..
— Сколь есть, все мои! — отрезал дядя Митрий, невидяще взглядывая сбоку на Гришку Распутина. Затем, поразмышлявши с минуту, прибавил: — Девятый десяток разменял нонче…
Гришка Распутин присвистнул и, показывая нам глазами, что выведет старика на чистую воду, спросил:
— А как насчет энтого?
— А никак! — отрывисто выдохнул дядя Митрий почти весело и тут же пояснил: — Трижды на дню, а коли зимою, то чаще использую по другой надобности…
— Значит, нету надобности? — сказал Гришка Распутин.
— В мои-то лета энто только страм! — убежденно сказал дядя Митрий, а чтобы собеседнику стало известно, почему «страмно», добавил: — В старом теле более нету красоты… А на кой без телесной красоты энто нужно?
Телега съехала с накатанной дороги и пошла вдоль молодого осинника, переваливаясь с колеса на колесо на рытвинах и выбоинах бездорожья, нет-нет да давая лошадям возможность ухватить зубами молодую траву за челку и, перекатив через удила, проглотить ее.
— А ты тоже кричал, — вдруг ни с того ни с сего заговорил Кононов, когда лошади взяли вправо и пошли по обозначенной кем-то меже, вдоль которой стояли низкие столбики с цифрами. — Ты тоже, дядя Митрий, кричал: «За Родину, за Сталина»?..
Дядя Митрий, уже скручивавший очередную козью ножку, внимательно оглядел Кононова, а оглядев, ответил, не видя в вопросе ожидаемой насмешки:
— Каждый раз, когда поднимали в атаку! А как же?!
— Уважали?
— Уважали и любили! — ответил дядя Митрий и недоверчиво поглядел на Кононова. — А ты чего это все спрашиваешь?
— А другие-то как? — не унимался Кононов, желая во что бы то ни стало разговорить старого фронтовика. — А другие-то как, нравятся? — переспросил Кононов и, как бы предваряя ответ дяди Митрия улыбкой, взялся рукой за борт телеги.
Дядя Митрий, как видно тоже повеселевший от такого вопроса, нырнул «клешней» под серую застиранную рубаху с помятыми отворотами и почесался.
— А то как же! — сказал он и еще неистовее загреб под рубахой. — Что допрежь энтого был… — Дядя Митрий подтащил «клешню» к груди и провел слева направо до конца. — Весь украсился, дале уж хоть на то место цепляй… Бодряк — себе два, другим по одному… Другим два — себе четыре и про кажну награду книжку написал. Правда, сказывали люди, что писать не очень горазд… Больше по части поговорить. Тьфу, срамота! — вдруг выругался он, хлестнул сердито лошадей, но уже кнутом, со всего размаха. Лошади разом дернули и взяли с места галопом. — Кусай их всех комары…
Лошади пробежали метров двадцать и вновь перешли на шаг, словно чувствуя, что нам их не догнать, если не перейти на обычный ход.
Догнав-таки телегу, остаток пути мы шли молча, то выныривая на залитое солнцем поле, то снова уходя в глушь леса, где гулко потукивали дятлы. Но вот лес кончился, уступая место молодой поросли, перемешанной самой природой, чтоб не уставали глаза: то высветится молодая березка, как кисейная барышня, то застынет ель, как неприступный страж тишины и покоя, то затрепещет осинник, вызывая грибной дождь, и снова свет и тень, тень и свет, и вдруг на зеленом пригорке — черная изба, на другом — другая. Окна крест-накрест заколочены досками. Крыши покрыты зеленью, и труба вся в прозелени мха, поднявшегося на верхотуру.
Подъехав к первой избе, дядя Митрий остановил лошадей у подгнившего крыльца и сам спрыгнул с козел и стал разминаться, притоптывая вокруг лошадей, которые, тут же захрумкавши пенистыми удилами, недоверчиво косились крупными глазами на нас.
Дядя Ваня поднялся на крыльцо, походил, постукал по настилу протезом и, высказав опасение относительно того, что ему не выдержать этакой тяжести, пока не сменим подпорки и отдельные доски, приказал сгрузить пресс прямо на землю. Но Кононов, уважительно относившийся к технике, сперва настелил картон и лишь после этого дал согласие упокоить нашего «кормильца» на ложе. Однако упокоить его на облюбованном месте оказалось сложнее, чем погружать на телегу. Мы с трудом, чуть не разбив телегу, скатили, вернее, сбросили его, несмотря на все усилия Гришки Распутина…
Накрыв пресс клеенкой и забросав поверху ветками можжевельника, мы простились с дядей Митрием, пожелав ему дожить до более благополучного времени, чтоб не пришлось повторять излюбленное изречение — «кусай их комары» — с приходом новой смены… И тут же, как только лошади тронулись и исчезли из поля зрения, мы поднялись в избу, где в память о былой жизни стояли две железные кровати и большой стол, сколоченный, наверное, еще на заре нашего века из хорошо подогнанных друг другу досок. Стол теперь был черен и носил на себе следы кухонных ножей. Там, где когда-то стояла печь, теперь грудой валялись обломки кирпичей. Видно, чья-то рука расстаралась — унесла целые кирпичи и, захламив чужое гнездовье, вдобавок попыталась испакостить стены, исписав их словами, щедрому набору которых не перестаешь удивляться по всем широтам необъятной земли.
Отойдя чуть в сторону от стены, Кононов, кривя в улыбке рот, читал такие стихи:
Забирает наш колхоз
Даже бабушкин навоз,
А у бабушки нема
Больше этого назьма…
— Убрать! — сурово сказал дядя Ваня, когда Кононов закончил.
— Вот и убери! — осклабился Кононов и отошел к другой стене, на которой тучные пауки опутали всю притолоку, от угла до угла, сложными силками для лова «живности», чтобы питать свою жизнь чужой кровью.
— Убрать! — повторил дядя Ваня, но на сей раз самому себе и, взяв осколок стекла, принялся скоблить стену, строку за строкой убирая сочинение неизвестного автора, пожелавшего стяжать славу на литературном поприще, положа в основу своего «творчества» чувство отчаяния.
Место нашего предстоящего жительства напоминало нам более всего хорошо замаскированное жилье партизан, откуда отчаянными вылазками они наводили страх на противника.
Чтобы самим не запутаться в подходе к хутору, мы, покидая его, внимательно приглядывались к местности, дабы вернуться и довершить завтра порученное дело.
— Затащим как-нибудь, — мечтал дядя Ваня, думая о прессе, а там другая смена поставит его на бетон да получит матрасы и всякое барахло…
— Глухомань! — вставил Гришка Распутин после долгого раздумья. — Здесь и магазина нигде поблизости нету…
— И до Лизаветы далековато! — пояснил Кононов.
Гришка Распутин внимательно поглядел на Кононова, потом на дядю Ваню и с сожалением выдохнул:
— С Лизаветой баста! Побухтели, и ладно…
— Очки-то кто ей купил? — спросил Кононов и сделал попытку пошутить, но никто его в этом не поддержал, а вопрос сам собой и умер на губах, не успев родиться.
