В деревне, конечно, хлеб есть. Только запрятан он в кулацкие амбары и сусеки. Спекулянты тайком торгуют мукой, наживаются на чужой беде, а бедняки пояс потуже захлестывают, вместе с лошадью доедают овсяные высевки. Декретом ВЦИКа и Совнаркома объявлена монополия на хлеб. Строго приказано всем, кто имеет запасы муки и зерна, немедленно продать излишки государству по твердым ценам, саботажников и спекулянтов, не желающих подчиниться декрету, предавать революционному суду, лишить их не только хлеба, но и всего имущества. Иным способом из них, жмотов, хлеба не вышибешь, а без хлеба, ясное дело, революция задохнется, зачахнет.

С надеждой смотрело неимущее крестьянство на комбед, ожидало радостных перемен в жизни. Первое решение, которое вынесла беднота, — взять под строжайший учет каждый пуд хлеба у богатеев. Кулаки без запасов не живут. Как кроты, копят и укрывают зерно, не продают государству. Люди с голоду мрут, а им хоть бы хны. Разве это справедливо?

Вместе с крестьянами-активистами Дуня начала обход по дворам улицы Дубовой. Заходили в амбары, в подвалы лазили, в чуланы заглядывали. Примеряли, взвешивали, подсчитывали, сколько приблизительно на каждого едока хлеба приходится. В иных кулацких хозяйствах получалось, что запасов хватит для сытной жизни на два-три года, а то и больше. Двенадцать подвод, груженных мешками с рожью, пшеницей, ячменем и овсом, доставили бедняки в общественный амбар. В тот же день часть зерна поделили промеж беднейших красноармеек и сирот. Оставшийся хлеб было решено утром отправить в Балаково — для нужд Красной Армии, для городских рабочих.

Дуня, повесив на амбар тяжелый замок, вручила Кирьке Майорову ружье и велела ему стоять на карауле, никого не подпускать близко.

Караульный Кирька с ружьем за плечом по-солдатски вышагивал вокруг амбара. Бледная луна катилась над ним по небу, и Кирьке казалась она похожей то на блин, испеченный из пшеничной муки, сметаной помазанный, то на кукольную голову, круглолицую и облезлую, с глазами, едва приметными, с уродливыми пятнами вместо губ.

Средь ночи кудлатая тучка наползла на луну, слизнула ее, как корова языком, с небосвода, и жуткая темь опустилась на землю. Кирька боязливо ухватился за ружье, выставил дуло вперед и, стараясь не шаркать лаптями, свернул за мрачный угол, к амбарным воротам. И тут слух его уловил странный шорох за спиной.

Обернуться Кирька не успел — в затылок словно громом ударило, оглушило со страшной силой. Пошатнулся он и, не чувствуя себя, стал медленно куда-то проваливаться, будто в подземелье…

— Очнись же, Кирька-праведник. Воспрянь духом и телом… И кто это тебя, невиновного, толкнул в объятия адовы? Не ведаю, как и помочь-то тебе. Не обретено еще число заповедное, чтобы истребить порождение ехиднино. Содрогается сердце мое, а очи источают обильные слезы… Слышишь ли ты глас Акулины, по тебе вопиющий?

Словно сквозь сон долетали до Кирькиного сознания скорбные слова, и думалось ему, что это сам ангел разговаривает с ним о загробном мире, где перемешались огонь и тьма, где все зыбко и призрачно. Палящий зной ожег его лицо, ослепил сиянием. Раскаленным солнечным диском выплывал свет из кромешного мрака, бил в глаза неистово.

Не от голоса ангельского, а вот от сияния этого, ослепительного и жгучего, очнулся Кирька. И первое, что увидел воочию, был огонь в ночи. Красные змейки ползли по воротам амбара, пробирались к крыше. И лишь затем разглядел он восковое, в кровавых отблесках пламени, лицо Юшки. Юродивый тряс головой и, надрываясь от тяжести, волок Кирьку все дальше и дальше от огня.

— Хлебушек там, — простонал Кирька. — Сгорит ведь…

Он затрясся, как в лихорадке, и неожиданно, встал на ноги — откуда только силы взялись! Нетвердо ступая по траве, зашагал напрямик, туда, где огненные змейки размножались с чудовищной быстротой и бегали, шипя, по амбарному срубу.

— Утихомирься, Кирька! — отчаянно крикнул ему Юшка. — Дьявол огнедышащий проглотит тебя, как лебедь белую. Жжение пламени страшнее огня геенного.

Кирька остановился, непонимающе глянул на Юшку.

— А ты-то здесь как?

— Праведница Акулина на ночной огонек путь указала. Из лап огненно-дьявольских тело извлек погибающее…

Пламя, полыхнув зловеще, стрельнуло в Кирьку искрами, обожгло щеку. И он выругался, обозленный:

— Что ж мы торчим тут, как два дурака, забодай нас коза! Зерно из амбара надо выволакивать! Айда, стало быть, в огонь, — но, глянув на трясущуюся голову Юшки, сокрушенно махнул рукой. — Э-э, да что мы одни-то сделаем! Ты, Юшка, стало быть, в село спеши. Предупреди Дуняшу Калягину — горит, мол, Кирька Майоров со всеми потрохами. А я покамест запор амбарный взломаю, к болоту с ведрами сбегаю… Ну, чего ж ты? Ступай, говорю, немедля ступай!

Юшка поднял батожок с земли, поправил котомку на боку и спорым шагом направился к домам, смутно чернеющим за дорогой.

Когда Кирька бежал от болота, выплескивая на лапти воду из ведра, на пожарной вышке уже трезвонил колокол и из темноты к огню спешили перепуганные люди. Обгоняя друг дружку, они громыхали ведрами, размахивали топорами, вилами, баграми. Ночь наполнялась мужицким гулом, бабьими криками, визгом ребятни. Широкоплечий Иван Базыга, взяв себе в подручные поджарого Ефима Сотникова, полез в угарный чад амбара, и стали они выбрасывать оттуда мешки, туго набитые зерном. Акулина Быстрая с мужицкой ловкостью принимала обгорелые мешки в свои руки, оттаскивала, бросала в бурьян придорожной канавы. Мешки чадили, из выжженных дыр сыпалось зерно. Пахло горелым хлебом. Дуня Калягина выстроила женщин цепочкой от амбара до болота. Ведра, наполненные водой, одно за другим бежали, словно по конвейеру, к пожарищу, где их подхватывали Леська-Ухват и Михаил Садов. Разгоряченные лица были черны от гари, в грязных подтеках пота. Мужики плескали воду в огонь, и горящие бревна презрительно отфыркивались в их сторону едкой, раздирающей глаза гарью.

Подгорелая амбарная крыша гулко рухнула, обнажив ребра стропил, и они буйно заполыхали, сбрасывая на выжженную траву огненные брызги. В пляске огня там и тут шныряли мальчишки. Они кидали песок и росную траву на горящие головешки, топтали их на пепелище, лупили палками.

Блаженный Юшка несколько раз порывался последовать за Иваном Базыгой в дымное нутро амбара, но бабы хватали его за лохматый балахон, оттаскивали назад, и он смирился лишь после того, как ему предложили встать рядом с ними, чтобы по рукам передавать ведра с водой.

Иван Базыга и Ефим Сотников, не выдержав угарного чада, ошалелые- выскочили из амбара, попросили, чтобы Юшка окатил и их водой. Одежда на мужиках дымилась, руки были в ожогах, после Юшкиного душа Ефим, изможденный, свалился с ног, а Иван, почувствовав облегчение, снова двинулся к амбару, где все гудело, ухало и шипело, источая дым и огонь. Жена настойчиво умоляла Базыгу:

— Не ходи, Иван, больше туда! Жжет, как на огненной сковороде. Сущий ад, право… Вот-вот рухнет…

Базыга отвечал ей рассудительно:

— Стены-то еще держаться. Можно, значит, еще разок сбегать. Не пропадать же добру… Эх, была не была!

И, поплевав на ладони, он снова ринулся в огненный ад.

— И я, стало быть, с тобой за компанию. — Кирька тоже потер ладони и бросился следом за Ефимом. — Где наша не пропадала!

В амбаре вовсю гулял огонь. Со стен и крыши колючими крошками сыпались искры. Живые огненные языки, зловеще треща и брызгаясь пламенем, подступали вплотную. Кирька, задыхаясь, закашлялся, прикрыл ладонью ослепшие вдруг глаза. В висках застучало гулко и больно, перед взором набухали, прыгая и вертясь, черные круги. Над головой что-то треснуло, озарилось яростной вспышкой, и Кирька, не видя ничего этого, нутром почувствовал, что обгоревшая балка крыши падает на него. Метнулся в сторону, наскочил на мешок. И в эту секунду словно взрывом сотрясло и ошпарило дымный воздух, под ногами трепаком запрыгало пламя. Кирька вцепился пальцами в концы мешка и попятился к выходу. То ли мешок слишком тяжел, то ли сам ослаб, но стронуть его с места не смог. Совсем рядом, в дыму, послышался голос Ефима: