"Вот, Люсенька, это моя дочь. Мы с ней вместе книжки рисуем".
Отец поднялся с нами на второй этаж нашего строящегося дома-мастер-ской и стал показывать иллюстрации к книге. Люся улыбалась и, проявляя культурный интерес, молчала. Когда она уходила, то подошла к моему столу, за которым я что-то продолжала рисовать, протянула мне руку для прощания и как-то смущенно, по-воровски, пряча глаза, улыбнулась. Рука была мокрая от волнения и тяжелая. Отец пошел провожать Люсю, а я вспоминала ее улыбку, и мне стало казаться, что здесь что-то не так, этой женщине есть что скрывать от меня. Да и в доме она чувствовала себя неуютно, все торопилась уйти.
С каждым днем у отца менялось настроение, он был раздражен, все время куда-то убегал, уезжал в районный центр или Новгород "по делам", а возвращался веселым.
Ночью он плохо спал, во сне стал кричать страшным голосом, к нему вернулся его нервный тик, но едва только я пыталась с ним заговорить, спросить, что происходит, он уходил от ответа. С мамой было еще хуже, начались совершенно безобразные сцены. Она не выдержала и уехала в Ленинград. Она по-женски все, конечно, понимала, со мной не говорила, ну а я старалась всячески оберегать ее от странностей в поведении отца.
В один из солнечных теплых дней я пошла погулять в лес. Пять минут по деревне - и я в окружении милых елок, берез, тишины, запахов травы и нагретой солнцем хвои. Я шла по тропинке знакомым маршрутом, здесь я любила каждый кустик и поворот. Прогулка ежедневная на сорок пять минут с собиранием грибов и голубики.
Остановилась "поклевать" ягод, и вдруг дуновение теплого хвойного ветерка принесло мне запах луковичного пота с гвоздичными духами. Помню, что я как-то инстинктивно посмотрела на тропинку; на песке четко были видны следы двух пар ног. Сандалии моего отца и продавленные дырочки от женского каблука. Мне послышались какие-то шорохи, и я припустилась бежать домой.
Прибежала в дом, голова моя полна путаными мыслями, сердце бьется. Слышу, отец, напевая, поднимается по лестнице, подошел к столу, нагнулся посмотреть, что я рисую, и... тот же запах, от которого я зажмурила глаза.
Мне стало так тяжело и тошнотно на сердце, охватило предчувствие чего-то неизбежного и поворотного в нашей жизни. Вышла из дома, спустилась к реке, долго сидела и плакала, совсем как маленькая девочка.
А еще через пару недель отец говорил с мамой и сообщил ей, что хочет развестись, так как влюблен и не может больше лгать и вести двойной образ жизни, что хочет правды в отношениях. Он всегда любил правду! Даже жестокую, тяжелую, непереносимую близкими людьми, но эта правда, по его мнению, должна была стать разделенной тяжестью. (Как же так, мне плохо, а ты, мол, в прекрасном неведении пребываешь.)
- Но я очень надеюсь, что вы обе полюбите Люсю и сможете ей помочь, особенно в ее дальнейшем образовании. Она обладает особенным чутьем и способностями к искусствоведению. Думаю, что можно через пару лет говорить об Академии художеств.
- Папа, а как же ее муж и дочь? Что же, они согласны с твоим предложением взять Люсю замуж? - робко спросила я.
- Да с мужем у них давно нелады. Он алкоголик, работает на тракторе в колхозе... они разные люди. А девочка премилая, видимо, будет жить с нами.
Совершенно околдованный своей деревенской красавицей, он, видимо, совсем не представлял их будущей совместной жизни. Рай в шалаше предстоял быть тяжелым и изолированным.
Развязка - или, как теперь говорят, "разборка" - наступила достаточно быстро. Отец получил развод, мама не препятствовала, она только плакала по ночам. Почему-то тогда мне казалось, что это не просто развод (после 28 лет совместной жизни), а начало падения отца в пропасть. Мне хотелось удержать его от этого страшного шага, попросить переждать.
Все было напрасно.
Муж-тракторист, узнав о намерениях моего отца, пригрозил, что убьет его. Тонкая и чуткая Люся за такие намерения побила своего мужа поленом, после чего он отлеживался довольно долго в больнице.
Причем все это происходило на виду и к радости местного деревенского населения, что было почище мыльных мексиканских сериалов типа "Богатые тоже плачут".
Но свадьба не состоялась, невеста сбежала к мужу-алкоголику, не выдержав трехмесячного окультуривания в городе на Неве. Через пару лет отец встретил ее на станции Малая Вишера, в заплеванном и вонючем зале ожидания. Она уже не была причесана как "бабетта", а была стрижена, курила папиросы "Беломор", от нее попахивало спиртным. Из деревни она все-таки уехала и поселилась ближе к городу, на станции Малая Вишера. Продолжала преподавать в школе, муж к этому времени уже скончался от белой горячки, а дочка выросла в барышню и стояла за стойкой вокзального буфета.
Мы растворим любовь в стакане кусочком льда,
И недопитое оставим после себя - допить другим.
Нальем опять и вспомним, потом помянем, потом заспорим,
И долго будем убеждать друг друга, что было и прошло,
И что подруга друга жила с тобой, а может быть, с другим...
Потом окажется, что друг уже далеко,
А ты его все вспоминал, как будто бы он был за два квартала
И совсем живой...
Мы растворим любовь кусочком льда в стакане,
А недопитое оставим...
Остаток памяти не выпадет в осадок,
И ты не сможешь по нему гадать, как прежде, по гуще выпитого кофе.
Осадок памяти прозрачен и растворим, и тонок этот слой.
Он только между нами да той подругой друга,
Которая жила и где-то там живет...
Не хочешь ли, мой друг, ты все начать сначала?
Будто что-то надломилось в отце, и неудачная любовь положила начало шальной жизни. Он умел в себя влюблять женщин, сам увлекался, каждый раз дело доходило до драматических развязок и "любовных мук", но от всего этого страдали мы с мамой. Отец продолжал у нас бывать, хотя переехал в Парголово, где обустроил себе старый дом под мастерскую. Отношения в нашей семье, которую он хотел бы продолжать "окормлять", строились по принципу "все понять, все простить". Он не мог обрезать нити, связывающие его с моей матерью и, конечно, со мной. Его сумасшествие (а я в этом уверена) выливалось в абсолютно садистические демонстрации оргий, которые он устраивал в Парголово и о которых он нам докладывал в порядке покаяния. Мрачнейшая достоевщина была приправлена театральным, показным комплексом вины.
Вспоминая 1976 год, могу сказать, что он связан у меня и со счастливым событием и с началом еще больших несчастий. В этом году у меня родился сын, я назвала его в честь деда - Иван. Почти сразу после его рождения мне стало ясно, что живу я со своим мужем плохо и ничего близкого между нами нет, даже сыном он был не увлечен. Одновременно с рождением Ванюши моя мама тяжело заболела, ей была удалена опухоль. Мне было страшно за маму, я не могла представить себе, что потеряю ее и мы останемся вдвоем с Иваном. А как нам хорошо жилось втроем!
Мой отец распоясался в этот момент не на шутку. У него возник новый роман, и как результат страстной любви - рождение ребенка. Он звонил мне по телефону несколько раз в день не для того, чтобы узнать о состоянии здоровья мамы или Ивана, а для того, чтобы рассказывать о своих сердечных переживаниях, прося советов. Мне пришлось положить этому конец, попросила его больше нам не звонить и не приходить.
Еще до нашего разрыва я несколько раз бывала у него в Парголово. Старый, полуразвалившийся большой дом он своими руками сумел привести в порядок. Дом стоял на холме, вокруг был большой дикий сад, целый кусок леса уходил под горку. Мои редкие посещения, еще до нашей размолвки, каждый раз кончались ссорами. Когда-то мы могли интересно и свободно обсуждать самые жгучие политические события, особенно это касалось услышанного по разным "вражеским голосам". Теперь разговоры и доводы с его стороны сводились к невероятному возмущению, совершенно карикатурной реакции. Он выбегал из дома, носился по участку, выкрикивая что-то из передовиц газеты "Правда". Так что у меня возникло подозрение: а не напичкан ли его дом микрофонами? Иностранцев у отца бывало много, больше всего западные немцы из консульства, иногда американцы. Им было интересно общаться с полудиссидентом, веселым, умным, "свободным" человеком, талантливым художником. Часто в его доме бывал молодой художник В. О., многих иностранцев приводил и он. Вряд ли эти гости подозревали обратную сторону шашлычных пирушек под цветущей сиренью.
