– Без таких сумасшедших на земле темнее бы было… Нужен на земле Дон Кихот и бои с ветряными мельницами.

– Мы с вами одной группы крови. Я ведь всю жизнь мечтал, да и сейчас мечтаю станцевать Дон Кихота.

…Еще полчаса тому назад казалось – сил больше нет. Тянуло под голову положить подушку и зарыться в одеяло. Но пришло, по-видимому, второе дыхание. Хотелось выбежать в морозную ночь, кидаться снежками… Феликс Иванович был прекрасен.

– Юлия, – обратился отец к дочери, – случайно не помнишь порядок па-де-де, которое танцевали Вирджиния Цукки и Гердт?

– Матрешка с этим па-де-де уже подходила к Гердту. Тот не знает, куда от нее деться. Сплошное неприличие. Она ему еще и глазки строит.

– Кому? Гердту? Он ей в отцы годится. Ты поговори с ней.

– Что толку? Говорит, ей нравятся пожилые. Она и Петипа глазки строит. Весь театр смеется уже. Мне не веришь, спроси у Иосифа.

Юлия переставляла тарелки, когда отец вошел на кухню:

– Мама спит? Что-то собаку не слышно.

– Ушли все. С собакой вместе. Решили снежную бабу лепить.

– И барон с ними вместе?

– Что вы его все бароном называете, – обиделась Юлия. – У него есть имя.

– И не только… Я вижу в нем много хорошего. Конечно, гораздо важнее, чтобы ты это видела.

– Папа… Может, переменим разговор…

– Я только высказал свое мнение, а то, что он намного старше…

– Он моложе меня на два года.

– Разве?

– Папа, отговори Малю от этого дуэта. Она мнит себя Вирджинией Цукки. До сих пор хранит ее шпильку. Где она ее только раздобыла?

– В летнем саду «Кинь-Грусть». Феерию давали, «Необычайное путешествие на Луну».

– Путаешь, папа. Она в театре ее видела, как раз в этом дуэте. Потом ходила, как больная, с этой шпилькой.

– Малечке «Эсмеральду» надо просить, а эта Цукки… В живости ей, конечно, не откажешь. Как бокал шампанского. Однако настоящей глубины нет. Что хорошо для летнего сада, того нельзя в Мариинском. Что бы там ни говорили, а в мире лучшего театра нет, да и вряд ли когда будет. Это храм искусства.

– Матрешка даже корсет носит, как у Вирджинии Цукки. Ведь она упрямая. Отговори ее.

– В конце концов, решать буду я, – и с этими словами Феликс Иванович покинул кухню.

Феликсу Ивановичу вспомнилось, казалось, совсем забытое… Ведь он тогда и сам потерял голову от этой бестии Вирджинии Цукки. Ревновал даже к родному сыну, когда Иосиф танцевал с ней Феба и в театре пошли разговоры об их романе. Она ему снилась в греховных снах, а ведь годочки катили к седьмому десятку! Да и сейчас он разволновался. Нашел в тайничке ее фотографию и вспомнил тот летний день, когда с десятилетней Матильдой они попали на незабываемую феерию и оба влюбились в итальянку…

…Спектакль давали днем, в зале было душно. Двери зрительного зала были приоткрыты, и из глубины сада доносились штраусовские вальсы. Прозвенел третий звонок, и капельдинеры, закрыв двери, шумно задернули портьеры. В темень зала сквозь дощатые стены пробивались нити золотистого света. Когда грянула увертюра, Матильда от избытка счастья сжала руку отца. А на сцене били фонтаны, плескались водопады, и среди этой хитроумной машинерии танцевала божественная Вирджиния Цукки. Матильда до этого даже не представляла, что можно такое совершать в танце, оставаясь живой и озорной. Обойдя сцену в легком кружении, богиня танца встала на носки как вкопанная. Никто в Мариинском театре не мог бы сделать столько вращений на одной ноге. А ей, казалось, не составляло никакого труда совершить невозможное. Зал неистовствовал. Папа же, сидевший поначалу с брезгливой миной, так громко кричал и так неистово хлопал, что Матильде пришлось дергать его за рукав. В антракте взмокшая публика, утираясь платками, торопилась к павильонам охладиться сельтерской или чем-нибудь покрепче. В уборные мигом образовалась очередь, и Феликс Иванович решил пойти за кулисы, найти там писсуар и заодно отметиться у Вирджинии Цукки. Матильда очень хотела увидеть знаменитую балерину, и отец повел ее с собой к легкому заборчику из плохо выкрашенных зеленых планок с надписью «Служебный вход»…

– Милейший Феликс Иванович… Просто мы не привыкли к этому. Мы слишком серьезны во всем, а она преподносит нам уроки изящного. Ведь ее танец… как бы это сказать… изящно-эротичен, как стихи Овидия или Альфреда де Мюссе. Ее позы, жесты, па и арабески полны гармонии, а мимика умна и жива. Ее танец пьянит. И если бы не было рядом барышни, я бы вам сказал… – лысеющий критик Скальковский скабрезно улыбнулся.

– Все-таки чересчур много эффекта, – поморщился Кшесинский.

– Что ж тут плохого? В Мариинском в этом, простите, ни уха ни рыла не понимают, а ведь эффект – это великое дело в искусстве, как бы корона на голове. Не всякий может ее носить. Только Царица балета. Это ваша дочка? – спросил Скальковский. – Видно, что она меня понимает. Вот, деточка, будешь в театре, никогда не брезгуй танцевать с шиком. Тем более, это у вас, поляков, в крови.

Едва критик отошел, Феликс Иванович замотал головой, ища заветную дверцу, а увидев, засветился улыбкой.

– Еле вытерпел. Заговорил шельма. Мог конфуз выйти, – уже на ходу проговорил он.

Матильда ждала отца и переживала только что увиденное. Она нашла свой идеал! Отныне она не будет в себе подавлять данное ей Богом. Теперь, сколько бы педагоги ни истязали ее за склонность к кокетству и эффектной позе, она в себе это будет развивать. Она докажет, что не обязательно танцевать с постной физиономией, с монашеской скромностью. Каждому – свое. Она не будет умерщвлять свою натуру!

Вскоре отец вышел, но ему и шага не дали ступить. Его все узнавали, кланялись, заговаривали. Матильда тем временем, сгорая от любопытства, двинулась в сторону женской половины гримерной, и, видно, это был ее день. Громкая итальянская речь донеслась до ее ушей. Обернувшись, она увидела свою богиню в страшном гневе. Нервно теребя золотистую прядь, она что-то сердито выговаривала семенящей за ней толстушке. Матильда только шире распахнула глаза, а ее кумир уже скрылся. Подойдя к том месту, где только что божественно ступала Вирджиния Цукки, Матильда увидела оброненную шпильку. Поразительно красивую. На ней виднелись какие-то буквы… Матильда быстро спрятала вещицу в сумочку.

После спектакля отец был неузнаваем. Уговорил Матильду погулять по вечернему парку. Зажглись фонари. Дневная жара спала, но в душе Феликса Ивановича разгорался огонь. Он непривычно кутил, заказал в ресторане шампанского в серебряном ведерке со льдом. И это его не остудило. Феликс Иванович так сильно чертыхался по поводу Вирджинии, что умная Матильда всерьез забеспокоилась о бедной маме. А отец все рассказывал, как он нанес визит балерине в театре. При этом сильно путался. То она дала поцеловать ему руку, то щечку, а затем договорился до того, что она будто строила ему глазки…

– Это невозможно. Каждым движением бьет на эффект. – Глаза Феликса Ивановича сверкали молодым блеском.

– Я мечтала бы так бить на эффект.

– Тогда ступай в кафешантан.

– У меня еще есть время подумать над твоим предложением, папа. Я пока еще учусь… Но у меня отныне есть талисман.

…В передней послышался лай собаки и возбужденные голоса. Феликс Иванович осторожно убрал со стола фотографию Вирджинии Цукки, от греха подальше…

– Ой, как хорошо на улице! – слышался звонкий голос Матильды. – Чаю! Мама, ты грозилась торт испечь.

– Он у меня неважно получился.

– Пожалуй, я надоел. Да и пора. Утро скоро. – Барон закашлялся.

– Без чая мы вас не отпустим. К тому же вы обещали мне вальс! – Матильда была в прекрасном настроении. В волосах у нее блестела шпилька Вирджинии Цукки.

Придворный арапчонок бешено вращал глазами. Ошалев от радости, он высоко подпрыгивал, словно у первобытного костра. В просторном вестибюле Аничкова дворца солдаты Преображенского полка осторожно втаскивали через узкие двери ветвистую ель. Долго ее искали ее в лесу. И вот такую красавицу нашли – пушистую, с нежной голубизной.