– Ты так и вперед води свое войско, Алена Ивановна, – ласково сказал Разин, положив на плечо ей руку. – А мне-то скрываться от них не пристало. Мне городами владать. Я им покажу, что народ не страшится лоб в лоб на них выходить... Не то в городах бояре накопят ратную силу, нам в спину ударят – повсюду тогда доберутся. Мне войско мое не дробить, не рознить... А вы пособляйте: дорогу ли где завалили, обоз у дворян пограбили, мосток ли пожгли – воевод задержали, то нам на пользу!..

– А коли тебя побьют, Степан Тимофеич! – шепнула Алена, близко взглянув ему в лицо. – Ведь грозная сила идет!..

– Да что ты, каркуша-то в черной рясе, на голову каркаешь атаману! – раздраженная тем, что Степан говорит с ней мягко, вскинулась Маша. – «Побьют да побьют!» В леса к себе хочешь его заманить, лесная шишига!..

Степан удивленно взглянул на Машу, словно только что вспомнил о ней.

– Ты что?! – недовольно и строго, но сдержанно сказал он.

Прокоп дружелюбно, с предостережением взглянул на Марью. И Маша, поймав этот взгляд, поняла его и осеклась, даже в душе пожалела о вспышке и смолкла

– Хмельна, что ли, женка? – небрежно спросила Степана Алена, не глядя в сторону Маши.

Марья вздрогнула в бешенстве и забылась.

– Сама ты хмельна! Пришла тут собою хвалиться! Расстрига бесстыжая, ишь прицепилась! – взбешенная, воскликнула Маша. Глаза ее сузились и почернели, рисованные черные брови сдвинулись вместе, ноздри дрожали...

– Марья! – грозно прикрикнул Степан. Он резко встал со скамьи. – Пойдем-ка, Ивановна, из избы, – позвал он.

Маша, бледная, молча рванулась за ним, но Разин уже шагнул за дверь, за ним Алена и все ее есаулы. Прокоп в двери обернулся и укоризненно, как молчаливый союзник, качнул головою.

– Я к Наумову, батька Степан Тимофеич, – сказал Прокоп. – Он мне указал гостей отвести да скорей ворочаться Да велел сказать – и тебе пора скоро...

Степан отпустил его, и Прокоп уехал.

Когда вошли в дом Степана и вздули светец, Алена добрыми серыми глазами насмешливо посмотрела на Разина.

– Хозяйка, знать, любит тебя, атаман! Беда тебе с ней! – сказала Алена.

– Бабий разум, – ответил смущенный Степан. И тотчас же перевел разговор. – Так слышь-ка, Алена Ивановна, ты мне скажи: в деревнях да по селам каким вы обычаем ладите жизнь? – спросил он.

– По-казацки и ладим, Степан Тимофеич, как ты указуешь!.. Мы письма твои по сходам читаем. В каждом селе и в деревне свой атаман, есаул, а где и по два и по три есаула... Ведь мы городков, атаман, не чуждаемся тоже. Вот как деревеньки вокруг подберем, тогда в городишко грянем. Тогда у нас пушечки будут свои. Мы помалу, помалу...

Она засмеялась грудным, женственным смехом, красуясь перед Степаном.

– Ишь какая ты! – усмехнулся Разин. – Я мыслил, что ты ростом в косую сажень, а ходишь в портах да в кафтане, и лет тебе за пятьдесят, и саблю на поясе носишь... не даром же «старицей» кличут.

– В бою-то и с саблей бываю, – сказала Алена чуть-чуть с пахвальбой.

– Владаешь? – спросил Степан, с любопытством взглянув на ее небольшие руки.

– Да что ведь за хитрость, Степан Тимофеич! Не хуже иных и в седле сижу, и саблей владаю... Мои есаулы, однако, не больно дают мне в бою разыграться...

– Хоть бы ты, отец наш, ее образумил, – вмешался угрюмый Панкратий. – Сказал бы ты нашей Алене Ивановне, что атаманское дело указывать есаулам да войску, а не самой горячиться с саблей. Ее голова – наши руки! А то ведь побьют ее так-то в бою...

– Запальчива в битве? – спросил с любопытством Разин.

– Куды там! Огонь! Все – «сама»! А мы-то на что же!..

– Коль женка идет передом, мужикам-то и совестно отставать, для того впереди держусь! – возразила Алена.

– Умна голова у тебя, Ивановна! – одобрил Степан.

– Богу не жалуюсь, не обидел! – задорно отозвалась она. – А тебя вот таким я и мыслила видеть, Степан Тимофеич, каков ты сейчас. Угадала тебя издалече, – заглядывая ему в глаза, сказала Алена. – Только женки такой не ждала с тобой стретить... Аж зависть берет!

Алена осеклась и замолчала. Ее румяные щеки зарделись ещё ярче, а задорный взгляд ее серых глаз опустился долу.

– На что ж тебе зависть? – спросил Степан, невольно любуясь ее внезапной женственной застенчивостью.

– На красу ее зависть, – оправившись от смущенья, сказала Алена. – Я тоже ведь женка, честной атаман. Мыслю по-мужески, а сердечко-то бабье... Самой аж смешно!..

– Эх, Алена! Не нам с тобой экие речи! – ответил Разин. – Когда уж взялась, то води человеков, а женские речи забудь. Красой тебя бог не обидел, да время не то, чтобы сердце слушать...

– А тебе, стало, время как раз и приспело! Приспело? – игриво с насмешкой спросила она, и в серых глазах ее будто запрыгали бесенята.

– Ну, брось! Ничего я тебе о том не скажу. – Степан засмеялся. – Не к тому ты приехала, право... И мне-то уж к войску пора... А скажу я тебе одно: рад, что тебя повидал. Велика, знать-то, наша земля и всех земель прочих превыше, когда в ней не только мужи, да и жены не хуже мужей в ратном деле за правду стоят... Пути у нас розны с тобой в нашей рати, а дело едино, Алена Ивановна. И слава у нас в народе едина с тобою на веки веков...

Попрощавшись с Аленой, Степан не зашел уже к Маше, а сразу пустился под стены острожка.

Ночь удалась, как бывает лишь осенью да весною, – хоть выколи глаз. Ни звезды, ни огня.

Три тысячи человек пришли с Федором Сукниным из лесов, неся с собой каждый готовую связку хвороста. Но шанцевые работники, как каждую ночь до этого, продолжали копать землю и громко перекликались, чтобы защитники крепости, привыкшие к перекличке работавших на валу казаков, не заподозрили ничего.

Степан в темноте объехал ряды построенной к приступу рати, велел атаманам и есаулам еще раз всем рассказать, как бежать, как сбрасывать хворост, чтобы не было толчеи и давки. У самого вала Степан столкнулся с Наумовым.

– С твоей головы спрос. До утра чтобы взять острожек!

– Я конных поставил, Степан Тимофеич, позади пехоты, – сказал Наумов. – Алешку Протаку.

– Куды их? К чему?

– Кто побежит от острожка – плетями назад бы гнали...

Разин махнул рукой.