Старуха сама уже хотела того, чтобы все шло добром, в едином дому, с настоящей хозяйкой.

– Уж призвал бы тебя к себе в дом, поселился б домком, да и жили б, как люди! – сетовала старуха, говоря с Марьей. – Ведь лезут все в дом – все попьют, все пожрут и спасибо не скажут! Кто что хочет, тот то и тащит: Кривой сапоги унес, Наумыч кафтан у костра прожег, увидал, в атаманском дому висит новый, вздел да пошел. Я шуметь: мол, бесстыжи глаза, да куды ж ты чужое добро на плечищи пялишь? Он только плюнул да за дверь... Пришел Тимофеич домой, рассказала ему – насмех меня же, старуху: куды, мол, тебе, стара клуша, казацкий кафтан! Да нешто я для себя берегу? Ты подумай-ка, Марьюшка-свет, так-то все у него перетащут... Намедни схватился рубаху сухую – и нету! Спасибо к тебе пошел, ты ему чисту дала. Уж я что получше к тебе отнесу...

Старуха снесла к Марье лучшие вещи Степана, и Марье стало радостно, что дом его у нее в избушке. Ей казалось, что теперь она уже не останется в стороне, если снова случится входить со славою, с пышностью в города, как было в Саратове и в Самаре. Уже и сейчас наезжали к ней трое нижегородских купцов. Не к кому-нибудь прибрались, не к ближним разинским есаулам – к ней, к Марье. Привезли ей всяких даров, звали в Нижний идти на зимовку, наперебой предлагали свои дома для постоя атаману и ближним его есаулам. Маша – сама не дитя – поняла, что купцы берегут товары от разорения: кто станет зорить купца, у которого сам атаман стоит в доме! Хитры!

А все-таки атаману сказала:

– Степан Тимофеич, пошто нам Синбирский острожек-то воевать? Больно надобен! Пусть остаются в осаде да голодом дохнут! Оставь-ка ты тут одного есаула осадой, а зимовать бы нам в Нижнем. Гуляли бы там целу зиму!

Степан усмехнулся.

– Тебя бы на атаманство – была бы гульня казакам! – И добавил: – Синбирск одолеем, пойдем на Казань. В Казани и зазимуем.

– А на что нам Казань? Нижний ближе к Москве. Ты лучше Казань бы покинул боярам, а сам – на Москву! – продолжала Марья, ободренная добродушным смехом Степана.

Разин опять рассмеялся, назвал ее воеводой, принял все за простую женскую болтовню, но, когда увидал подарки, узнал, что они от нижегородских купцов и что купцы его звали к себе на зимовку, вдруг рассердился на Марью.

– Кой дурак приносы тебе тащит, – не перечу, бери, а в казацкие дела ты, Марья, не суйся! – резко сказал он. – Советчица мне отыскалась – каки города воевать!..

У Марьи в избушке Степан задевал то и дело за что-нибудь локтем, саблей, ворчал: «Теснота у тебя какая!» Марья ждала, что, рассердившись на тесноту, он ей велит перебраться к себе, в большой дом, но Разин все-таки сам продолжал ходить к ней. В атаманском же доме он лишь принимал для совета своих есаулов.

Каждый день Маша ждала его, как жена. По морщинке на лбу читала его заботы, угадывала желания.

Жизнь казалась совсем не похожей на походную. Осада шла сама по себе. Она превратилась почти что в будни: установился какой-то особый черед дней и ночей. То ночью случались вылазки, и атаман, вскочив с постели, метался в седле, скакал в сечу: то назначался приступ, и тогда Степан пропадал по многу часов, а из города, всего через две-три улицы, доносились пальба и крики идущих на приступ. Один раз Марья даже сама ходила ночью смотреть, как казаки лезут на приступ острожка. Она подошла совсем близко, видела и Степана среди есаулов. Но потом со стены ударила пушка, ядро пролетело над головою Марьи, и она убежала домой. После этого долгое время приступов не было, и все стало еще будничней. Наумов строил земляной вал, чтобы с него взять острожек, казаки рыли подкоп под стену острожка, говорили о поимке каких-то людей, которых расспрашивали под пыткой и от которых шли вести о сборе больших воевод на Степаново войско, но в самом городе как-то все было спокойно, не было битв, а редкие выстрелы из пищалей и пальба из пушек казались нестрашными, когда раздавались раз-другой в сутки.

Но в последние два-три дня снова начали надвигаться тучи. Появились тревожные вести о том, что недобитый Степаном и упущенный есаулами воевода Барятинский надвигается из Казани с новым большим войском на помощь острожку. Был перехвачен также посланец Барятинского, направленный им в Алатырь к Урусову с вестью о том, что Барятинский будет в Симбирске к празднику покрова и в тот же день ждет удара на Симбирск со стороны Урусова.

Разинцы знали, что Урусова нет в Алатыре, что он убежал в Арзамас и сидит там, не смея вылезти. Но весть от Барятинского могла дойти и туда... Атаманы ждали новой великой битвы.

После беседы с Бобой Степан зашел к Маше. Она не ждала его в этот час и не успела «прибраться» к его приходу. Она была в легких персидских туфельках на босу ногу, черные косы ее были по-девичьи распущены, и только простой сарафан накинут на смуглые плечи. Она заметалась, захлопоталась, спеша разом подать все на стол.

Степан, не сняв сабли, не скинув шапки, сел на скамью у стола.

«Спешит», – догадалась Марья.

– Расстанься ты с ней, с ненавистницей лютой моей, на часок, – шутя попросила она и, словно в боязни, коснулась пальчиком сабли.

– Нельзя ныне, Марья, – строго и непреклонно сказал Разин.

– Аль подоспел воевода? – широко открыв большие темные глаза, в тревоге спросила она.

– Не поспел, – качнув головой, успокоил ее Разин. – Нынче в ночь идем на острожек в остатний приступ.

– Часок-то побудешь со мной, погостишь? – робко спросила она. – Ведь как знать...

– Часок погощу. – Степан взял ее за руки и потянул к себе.

– Приберусь я, – стыдливо шепнула Маша, чуть отстранившись.

– Не надо. Останься так, как девчонка, с косой; тебе личит... И сарафан... Ишь плечи какие! Век все глядел бы на них, – говорил ей Степан, не выпуская ее рук.

– И гляди... Я люблю, когда так глядишь... Таков взгляд – ажно жжется!

– А ну, еще пуще ожгу! – усмехнулся Степан.

Он схватил ее, и она, вся поддавшись, прильнула и замерла. Она не услышала даже, как постучали в окно...

– Степан Тимофеич! Гостья к тебе издалече! – послышался под окнами голос Прокопа. – Атаманиха, батька, Алена спрошает тебя.

«Алена?!» Степан услыхал только имя, остальное не дошло до него сквозь шум ударившей в голову крови. Он оттолкнул Марью, поднялся и как-то нескладно шагнул к двери.