«Конницу из засады!» – подумал Разин, оглянувшись на Бобу. Он не успел сказать вслух, как Боба уж понял его.

– Не время еще, Стенько! – сказал полковник, сам в волнении теребя усы.

И вот затрубили рейтарские трубы. Такие же медные трубы откликнулись им из-за леса, и свежий рейтарский полк вырвался из лесу и понесся под стены острожка на помощь первому...

Разин знал, как и Боба, что должен быть, что есть у Барятинского засадный полк. Он знал, что засадный полк вот-вот вступит в битву. Сергей уж давно подготовил для этой минуты пушки, чтобы ударить засадному полку под крыло, но засадный полк вышел внезапно не с той стороны, и теперь не достать его было пушками...

И вот еще – третий конный полк вылетел на ту же поляну с другой стороны; оттуда, откуда пришел Барятинский...

Сколько же их?! Степан и Боба переглянулись – оба стараясь не выдать друг другу свое смятение. Но вдруг этот третий полк с визгом и криками ринулся под крыло свежим рейтарам, выпустив по ним тысячу стрел. Это поспел, как раз в самую пору, Пинчейка...

– Теперь и пора! – твердо сказал Разин Бобе.

Боба подал рукою знак и сам тяжко взвалился в седло. Стоявший все время возле него в ожидании молоденький запорожец забил в тулумбас, внизу, под холмом, затрубили накры, и запорожцы – от Волги, Еремеев – от Свияги ударили конной силой на конную силу рейтаров, нещадно рубя и отгоняя прочь...

В последний миг дня еще раз проблеснуло солнце и скрылось в лесу за Свиягой, а вслед за тем снова нашли клокастые темные тучи и полился немилосердный, казалось, до самых костей проникавший дождь с раскатами грома, с осенней бурной грозой... В наступивших сумерках и густом дожде бойцам с обеих сторон становилось труднее биться. Не раз уже застывали сабли в размахе, поднявшись над головой своего же неузнанного товарища... Ни бойцы, ни их предводители с обеих сторон не знали и сами, кто кого больше теснит, кто отходит, кто наступает, чьих коней выбегает все больше из боя лишенными всадников...

В тумане и мраке теснила рейтаров конница Разина, наседая на них, прижимая к прибрежным кустам. Рейтары рвались из окружения конницы, но только, казалось, вырвались, как пики, рожны, копья и вилы встречали их из кустов, из-за пней, из-за кочек... Рейтарам не было места, чтобы оправиться. Тесно... нельзя построиться, разогнаться стремительным бегом... Стесненные кони храпели и дыбились, терлись их крупы о крупы, а снизу за конские ноги из мрака цеплялись беспощадно жестокие мужицкие косы, подрезая под самые щетки ноги коней, невидимые вилы вспарывали коням животы, или вдруг внезапной дружной пальбой ударяла сотня мушкетов из темных кустов или из камыша, из самой воды...

Будь хоть немного светлее, рейтары давно увидали бы, как страшно редеют их расстроенные ряды, – они устремились бы в ужасе в бегство, но сумрак и дождь скрыли от них картину их общего поражения и поддержали их мужество...

Беспощадная сеча длилась до тех пор, пока до воеводы Барятинского, едва разыскав его в сумятице боя, добрался с полсотней людей посланный ранее из разведки отхода поручик. Он сообщил воеводе, что все поле боя обложено бессчетной разноплеменной ордой и остался лишь узкий проход вдоль самой Свияги.

Бывший возле Барятинского трубач подал знак. Медный голос прорезал разноголосый шум боя, и в тот же миг раздались с разных сторон еще два, еще три медных голоса, будто в ответ, повторяя в точности тот же напев... Разинцы, не поняв значения этих необычайных, новых для них звуков, заколебались. Иным из них показалось, что с трех-четырех сторон из мрака и ливня мчатся на них свежие силы воеводских полков.

– Уходят! Уходят! Братцы! Казаки! Гони! Добива-ай! – голосил Степан, прежде других догадавшись, что рейтары спасаются бегством. – Сережка! Пушки на кони – в уго-он!

– Экая темень, Степан! Что тут пушки! – подъехав и вытирая мокрой шапкой с бороды и лица дождевую воду и пот, возразил Сергей. – Ну, мы знатно им дали! – добавил он, словно битва уже завершилась.

Конечно, Сергей был прав. Пушки были в такой непросветной ночи бесполезны. Но как упустить врагов, когда силы довольно, чтобы их всех до единого перебить, как попавших в облаву волков.

– Добить до конца! Что нам темень! – оборвал атаман Сергея. – В уго-он! – грянул он и с поднятой саблей пустился вскачь в ливень и мрак вслед за бегущим хваленой немецкой выучки войском, увлекая в погоню народную рать, распаленную битвой и верой в свою победу.

Так было в Саратове, так в Самаре: Терешка подыскивал для Степана большой дом, в каком подобает жить атаману, а Марье рядом с ним домишко с садиком в зелени, чтобы никто не видал, когда атаман к ней зашел, когда от нее вышел.

В Симбирске нашел он избушку возле самого атаманского дома. Степана он поместил в покинутом купеческом доме, хозяин которого скрылся в острожек с дворянами и Милославским. Позади этого дома, в глубине купеческого двора, жил домовый приказчик, который сам знал за собою довольно грехов перед горожанами, чтобы тоже убраться с хозяином в стены острожка. Тут-то и поместилась Маша.

Изба с утра была топлена. Марья согрелась, вздула огонь, и хотя за окном была непогода, а за городом бушевали битвы, она принялась по-женски за то, чтобы все устроить к приходу Степана. Она велела принести еще дров. Можно было кликнуть какую-нибудь симбирскую бабу помыть полы... Не хотела: все для него своими руками!

Высоко подоткнув сарафан, Марья вымыла начерно избу, потом послала Терешку разжиться кваском и набело вымыла пол мятным квасом. Не лето – мухи не наберутся, а дух – так уж дух!

Обозного казака послала топить во дворе баню, велела сготовить веников – знала, что атаман любит крепко попариться...

И пока хлопотала о том о сем, все дальше уходили утренние сумрачные мысли, которые мучили Марью, пока она одна оставалась в шатре среди поля. А мысли в шатре были обидные, горькие: Марья думала о том, что все время похода ее везут в казацком обозе на телеге вместе с атаманской рухлядью – с шубами, сбруей, дареными лошадьми, с коврами, с какими-то сундуками... А Степан проезжает в походе мимо, не остановится, словно ее и нет, словно забыл о ней.