«Вот ведь ждали и звали: скорей бы, мол, в наши-то земли пришли! „Когда же ты, батька, дойдешь до тульских земель?“ Приехал... Стречайте. Вот и тульские земли. А где же народ встает ратью?!» – сам над собой издевался Степан. Но все еще вера в себя не могла в нем угаснуть.

«А что ж, – возразил он себе. – Кабы кликнул я клич из Тулы, небось бы сошлось... Недели, глядишь, не прошло бы, к царю бы явился с народом!..»

«Знать, и вправду пришло повидаться с царем, да не так, как задумал!» – сказал он себе, теряя надежду на то, что снова будет свободен.

«А все же увижу – скажу ему все. Пусть спросит, зачем присягу нарушил, зачем города воевал и народ возметал, – уж я расскажу!»

И вместе с утратой веры в то, что найдутся еще атаманы, которые нападут по пути и отнимут его у врагов, Степаном овладело страстное желанье увидеть царя и сказать ему правду о русской земле и о народе.

Целыми днями теперь он был занят только беседой с царем. Он думал, что спросит царь и как он ему ответит Он находил такие слова, от жара которых, казалось ему, даже камень был должен облиться слезами и кровью, а царское сердце ведь все-таки – сердце, не камень...

Увлеченный своими мыслями, он не заметил пути. На стоянке вдруг стали снимать с него казацкое платье и натянули ему лохмотья.

«Чего-то они творят надо мною, собачьи дети? Должно, уж Москва на носу... Пошто же меня так приодели, как нищего к пасхе? Неужто мне не увидеть царя?! Не покажут! – вдруг понял он. – Устрашились, что я доведу государю про все их дела, что царь их самих велит на расправу народную выдать... Ах, черти!.. Небось ведь и с братом Иваном так было. Прощался он с нами, сказал: „Поймет русский царь казацкое русское сердце!“ На всю жизнь я упомнил его слова. А я-то царя попрекал: чего же, мол, царь не понял?! Ан вон они как творят: казацкое платье долой, на плечи лохмотья. Таким-то дуром повезут, что и царь не узнает, да и народу не знать. Разин ходит богато, как князь, говорят, а тут побродяга какой-то, страшило страшилом, хуже, чем пугало у попа в огороде!.. А мы-то с Серегой тогда говорили: к царю на Москву казакам непригоже пеше! Вот те черкасско седельце да алый кафтан!..»

Степана поставили на высокую телегу, на которой была устроена виселица. В разные стороны растянули цепями и приковали к ее столбам руки и ноги. Сзади него, за ошейник прикованный цепью к телеге, как пес, бежал теперь Фролка в таких же лохмотьях. Он задыхался, кашлял, молил потише гнать лошадь... Степан ничего не слыхал. Он узнавал Москву.

Вот тут он пил квас, когда по пути в Соловки дошел до Москвы, и торговка стоит у того же домишка, все с тем же квасом... Согнулась и нос крюком, а боярских хором на квасу не успела построить... Крестится старая, – может, жалеет его...

Разин вспомнил, как раньше шагал по Москве, вспомнил встречу с царем...

"А кабы сказал я тогда молодому царю про народную долю, что стал бы он делать?

А ну, как сам царь встал бы вместо меня на бояр да царской рукою по правде бы все устроил!.."

И Разин, вдруг позабыв о том, что его везут к пыткам и к казни, сам рассмеялся тому, что надумал...

«Уж царь бы устроил, – с насмешкою продолжал он. – Только колпак подставляй под царскую правду!.. Взять, хоть я бы родился царем – пил да ел бы да пташек травил кречетами. Откуда мне ведать, как люди живут?! Ну, скажем, приехал ко мне воевода. „Здоров, воевода, как жив?“ – „Слава богу, хлебов, государь, уродилось, дары вот привез с воеводства!“ – „Ну, как там народ?“ – „А что им творится! Живут. Государя да господа славят“. – „Ну, славят так славят! Едем с тобой поутру, воевода, на пташек!“ А то может статься и так: прискакал воевода: „Государь! У меня в воеводстве людишки воруют: боярскую землю пахать не хотят и дворян побивают!“ – „Чего же они?“ – спросит царь. „Да с жиру сбесились, таков уж народ воровской, государь; лебеды не хотят – подай хлеба на круглый год. Да эдак мы, государь, без индеек на праздники сядем! Недоимки всюду... Хоть сам волокись за сохой!“ – „А ты возьми, воевода, сот пять солдат, побейка-ка воров, а заводчиков вешай повыше!“ Вот тут и вся тебе царская правда, Степан Тимофеич!..»

Он вспомнил московского беглеца, который жил у него в станице после «медного» бунта.

«Ведь бил же с ним царь по рукам, а потом обманул! Вот еще тебе царская правда! Ее ли мы шли добиваться?!»

Степан не слыхал, как сняли его с телеги, не заметил, как ввели его на высокое крыльцо Земского приказа, как скинули с плеч лохмотья и вздели руки в ременные кольца.

Только тогда, когда стали поднимать его на дыбу и начали выворачиваться из плеч суставы, он оторвался от своих размышлений.

Он осмотрел застенок с пыточными орудиями, двух палачей, подьячего и плюгавого человечка в боярской шапке.

– Вот тут и живет, значит, царская правда! – сказал он вслух...