По отъезде Минаева Степан опять развернул чертеж. Перед ним лежал край, не тронутый ни войной, ни воеводскими набегами и казнями этой осени. Это был людный край, покрытый сплошь рощами, пашнями и садами, полный хлеба, и среди хлебных равнин, как заветный остров, – Тула, город железа и кузнецов, город, откуда шли на Дон сабли, пищали, мушкеты, пистоли и пушки...

«А что кузнецам стоять за бояр?! В Туле, конечно, богато стрельцов, да видали мы их и на Волге: и стрельцы к нам приклонны».

И вот Москва уже шла навстречу Степану с хлебом и солью.

Он видел Москву. В Москве не одни боярские хоромы, не только купцы да дворяне – сколько там драного и голодного люда! Не с пирогами выйдут они встречать – с черным хлебушком, с серой, крупно размолотой солью, с простыми солеными огурцами на деревянном блюде, как было в одном из чувашских сел...

Степану уж больше не нужно было смотреть в чертеж: лежа с зажмуренными глазами, он теперь легко представлял себе и Волгу, и Дон, и Донец, и Оку. Он видел свой новый и славный, прямой, как стрела, путь. Новый Оскол, Тула, Кашира, Москва... Он видел левей своего пути Курск, Севск и Кромы, правее – Елец, но они не пугали его. Конечно, надо послать туда верных людей, заранее знать, сколько там войска. "Но главное – не отклоняться с прямого пути... Надо связать по рукам воеводу в Воронеже: для верности на Дону пошуметь в челнах... Кабы там не брат Фролка, иной бы кто, посмелей есаул, – тот бы поднял великого шуму, что Дон закипел бы и рыба вареная наверх всплыла бы... Воеводы будут тогда Воронеж беречь с донской стороны – не почуют, как с Нова Оскола ударим... Да на Волге бы тоже горело у них огнем, пекло бы, как чирей. Астраханцам велеть подыматься к Саратову ратью – и бояре всю силу загонят на Волгу... Вот тут не зевай, Степан Тимофеич... «золотко!» – с усмешкой добавил Степан, вспомнив Минаева.

Его лихорадило от нетерпенья... Минаев угадывал все его затаенные мысли: завести «большой разговор с запорожцами», то есть поднять Запорожское войско в союзе с Донским, сойдясь где-нибудь под Маяцким, у Бахмута, а не то и в самом Чугуеве, было заветной мечтой Степана.

Рана еще не позволяла ему подняться, а то бы и часа не стал ждать, чтобы ехать к Минаеву, поглядеть его войско, договориться как следует о покупке коней для похода, о ратных запасах...

Однако пока приходилось еще терпеливо лежать, ожидая, когда голова позабудет проклятый драгунский удар.

Люди шли в городок по зимним дорогам под вьюгами и метелями, шли что ни день. Шли, несмотря на заставы, не глядя на пытки и казни, грозившие всем перебежчикам из московских краев; несмотря на мороз, на голод.

Степан указал допускать к нему всех, кто просился, и сам опрашивал прибылых из чужих краев.

– Из Ряжска? – допрашивал он. – А в Туле бывал? В Епифани? И то недалече от Тулы. Как с хлебушком в той стороне? – дознавался Разин.

– Из Калуги? С Оки? Как там – рыбно? Ладьи оснащать, знать, умеешь, коли рыбак? Ну, живи в городу, пособляй управляться с ладьями. А в Туле бывал?

Он был рад, как дитя, когда оказалось, что беглый калужский крестьянин бежал через Тулу, скрывался у кузнецов.

– Ну, как они люди?

– Да добрые люди-то, батька Степан Тимофеич! Укрыли, согрели, и сыт был у них.

– Богато живут?

– Как богато... Работные люди, ведь не дворяне!.. Когда с утра до ночи молотом машешь у горна, как в пекле, то с голоду не помрешь...

– Довольны житьем?

– Куды им деваться! Доволен ли, нет ли – живи! Они ведь невольные люди. Какой-то из Тулы сошел, не схотел кузнечить, в грудях у него от жару теснило. Поймали, на площади на козле засекли плетями...

– Стрельцами там людно?

– Ку-уды-ы! Как плюнешь – в стрельца попадешь.

– А злые стрельцы?

– Стрелец – он и есть стрелец! Стрельцы меня вывезли к Дону, велели поклон тебе сказывать...

Степан недоверчиво покачал головой.

– Ты не брешешь? Отколь им узнать?

– Да что ты, Степан Тимофеич! – от сердца воскликнул беглец. – Да кто ж тебя по Руси не знает?! И то ведь всем ведомо ныне, что в битве тебя посекли. Как станут попу поминанье давать, так пишут «о здравии боляща Степана». У нас в селе поп-то смутился: да что, мол, у всех у народа «болящи Степаны» пошли? На Степанов поветрие, что ли, какое?! Не стану, мол, я бога молить за Степанов!.. Наутро-то, глядь, все Степаны в селе лежат и с печек не слезут: у того поясницу, мол, ломит, тот, дескать, животом, тот головой-де неможет!.. Хозяйки к попу: «Да, батюшка, песий ты сын, ты чего ж с мужиками творишь, что хворью всех портишь?! Да мы к самому ко владыке дойдем на тебя!» Поп и сам всполошился от экой напасти, бает: «Пишите не токмо Степанов, хоть всех Степанид!»

Иных из перебежчиков Степан оставлял в городке, иных отправлял назад, откуда пришли.

– Скажи: оправляется атаман. По весне пойдет снова в поход, пусть держатся, ждут, в леса пусть покуда уходят...

Однажды Прокоп зашел к нему поздно, когда уже все спали.

– Свечку я, батька, увидел в окошке, ты, стало, не спишь – и залез на огонь.

– Что доброго скажешь?

– Я тульского, батька, среди прибылых разыскал – из самой из Тулы, – шепнул Прокоп.

Степан загорелся радостью, но сдержал себя и с деланным удивлением спросил:

– На что мне надобен тульский? Когда я велел сыскать?

– Да ты не велел... Я сам, думал тебе угодить. Народ говорит: ты про Тулу у всех дознаешься.

– Ты мне владимирского приведи, а тульских я видел! – сказал равнодушно Разин.

Он разослал казаков по верховым станицам сбирать своих прежних соратников, кто жил по домам. Велел привозить с собой топоры, скобеля, лопаты, холстину на паруса.

На острове, кроме двух бывших ранее, поставили заново еще две кузни – чинить оружие.

Разин пока еще больше лежал, но стал ласков с женой и с детьми, шутил и смеялся с Гришкой, деду Панасу, который на время его болезни ушел жить к Наумову, снова велел перейти к себе.

– Без дида на двори неладно, як без собакы! – смеялся старик. – Ну и хай дид живе в атаманьской хате. Годуй, дида, Стенько! Як пийдешь у поход, певно [Певно – верно (укр.) ] я знов на меня казачку спокинешь!

Алена темнела при слове «поход», но знала, что не избегнуть Степану походов, покуда он дышит.