Пери торопливо побрызгала в лицо водой. Неплохо было бы подправить макияж, но губная помада погибла под каблуком бродяги, а тени для век валялись на земле в темном переулке. Наскоро причесав волосы пальцами, она снова взглянула на свое отражение. Из зеркала на нее смотрело бледное лицо, испуганные глаза по-прежнему выдавали душевное смятение. Пери открыла дверь и с удивлением увидела дочь.

– Папа волнуется. Спрашивает, где ты.

– Мне нужно было привести себя в порядок. А что ты ему сказала?

– Ничего, – пожала плечами Дениз.

– Спасибо, солнышко. Идем к папе.

– Подожди. Ты забыла это, – сказала Дениз, протягивая руку. Пери сразу поняла, что дочь держит тот самый поляроидный снимок, который она тщетно искала после сегодняшней стычки. Должно быть, Дениз заметила его первой и сунула в карман. – А почему я никогда не видела этой фотки раньше? – требовательно спросила дочь.

На снимке были четверо. Профессор и три его студентки. Счастливые, полные наивных надежд изменить мир к лучшему и пребывающие в блаженном неведении о том, что их ждет в будущем. Пери прекрасно помнила день, когда была сделана эта фотография. Такой холодной зимы Оксфорд не знал несколько десятилетий. Высокие сугробы, пронизывающий холод по утрам, замерзшие трубы. И пьянящее чувство влюбленности, переполняющее все ее существо. Ни до, ни после она не ощущала так остро, что живет в полную силу.

– Кто эти люди, мама?

– Это старая фотография, – невозмутимо и равнодушно, слишком равнодушно, произнесла Пери.

– Почему ты носишь ее в бумажнике? Рядом с фотографиями своих детей? – не унималась Дениз. В глазах ее светилось любопытство и недоверие. – Ты не сказала, кто они.

Пери указала на девушку в ярко-красном платке, завязанном на манер тюрбана, с густо подведенными светло-карими глазами.

– Это Мона. Наполовину американка, наполовину египтянка. – (Дениз, не произнося ни слова, сосредоточенно разглядывала фотографию.) – А это Ширин, – продолжала Пери, указывая на девушку с пышными черными волосами, ярким макияжем и в кожаных сапожках на высоченных каблуках. – Ее семья из Ирана, но они столько раз переезжали с места на место, что она уже не знала, какую страну считать родной.

– Как ты с ними познакомилась?

Пери ответила не сразу:

– Это мои университетские подруги. Мы учились в одном колледже, жили в одном доме. Ходили на один семинар, правда, в разное время.

– И о чем семинар?

Пери слегка улыбнулась, взгляд ее на мгновение подернулся дымкой воспоминаний.

– Ну, как тебе сказать… в общем, о Боге.

– Вау! – протянула Дениз.

Так она обычно восклицала, когда предмет разговора ее совершенно не интересовал. Палец дочери указал на высокого мужчину в центре маленькой группы. Его светло-каштановые волосы выбивались из-под плоской шляпы непослушными завитками; четко очерченный подбородок немного выдавался вперед. Даже на фотографии было заметно, как сияют его глаза. Выражение лица было непроницаемым и в то же время слегка напряженным.

– А он кто?

Если в глазах Пери и мелькнуло смущение, то лишь на долю секунды.

– Наш профессор.

– Да ладно. А похож на строптивого студента.

– Он был… строптивым профессором.

– Разве такие бывают? – усмехнулась Дениз. – Как его звали?

– Мы звали его Азур.

– Ну и имечко. А где это вообще?

– В Англии… в Оксфорде.

– Где? Почему ты никогда не рассказывала, что училась в Оксфорде? – Последнее слово она выделила особо.

Пери замешкалась, не зная, что ответить. Она сама бы не могла объяснить, почему не делилась своим прошлым ни с кем, даже с детьми. Просто не выдалось ни подходящего времени, ни удобного случая.

– Я провела там не так много времени, – вздохнула она. – И не закончила обучение.

– Но как ты туда попала?

Дениз явно находилась под впечатлением от только что сделанного открытия. Но в голосе дочери Пери уловила нотки зависти. Хотя до вступительных экзаменов в университет оставалось еще несколько лет, Дениз уже начала их бояться. Образовательная система, нацеленная на то, чтобы разжечь в юных сердцах дух соревнования, неплохо подходила для дисциплинированных натур, таких как Пери, но для мятежников, подобных Дениз, оборачивалась настоящим бедствием.

– Можешь мне не верить, но в школе я училась отлично. Папа всегда хотел, чтобы я получила самое лучшее образование… в Европе. Он помог мне подать заявление, и меня приняли.

– Тебе помог дедушка? – недоверчиво спросила Дениз.

В ее сознании образ дряхлого старика, каким она запомнила деда, никак не уживался с образом всемогущего волшебника, способного чудесным образом изменить чью-либо жизнь.

– Да, – улыбнулась Пери. – Дедушка очень мной гордился.

– А бабушка? Она тобой не гордилась? – уточнила Дениз, интуитивно почуяв, что в прошлом не все было гладко.

– Она очень волновалась, что мне будет одиноко в чужой стране. Я ведь уезжала из дома в первый раз в жизни. Любой матери тяжело расставаться со своим ребенком.

Она тяжело вздохнула и вдруг с удивлением поняла, что сочувствует матери.

– И когда это было? – продолжала расспрашивать Дениз.

– Незадолго до одиннадцатого сентября, если это что-нибудь тебе говорит.

– Разумеется, я знаю, что такое одиннадцатое сентября. Значит, это было до того, как ты встретила папу. – Лицо Дениз просветлело от какого-то внезапного озарения. – Выходит, ты бросила Оксфорд, вернулась в Стамбул, забила на образование, вышла замуж, родила троих детей и стала домохозяйкой. Очень оригинальная карьера! Браво!

– Я и не претендовала на оригинальность, – вздохнула Пери.

Пропустив ее слова мимо ушей, Дениз спросила:

– Так все же почему ты бросила Оксфорд?

На этот вопрос Пери ответить не могла. Правда была слишком болезненной.

– Выяснилось, что нагрузка слишком велика для меня: лекции, семинары, экзамены…

Дениз молчала, но ее взгляд явно выражал недоверие. Впервые в жизни ей пришло в голову, что ее мать, которая дала ей жизнь, день за днем заботилась о ней, удовлетворяя все ее нужды и капризы, когда-то, до рождения детей, была совсем другим человеком. До этого дня мать была для Дениз terra cognita, где каждая рощица, каждый пригорок и каждое тихое озерцо были ей известны. Мысль о том, что на этой земле могут быть неизведанные места, тревожила и раздражала ее.

– Может, теперь отдашь фотографию? – попросила Пери.

– Подожди секунду.

Дениз поднесла фотографию близко к глазам и прищурилась, словно пытаясь обнаружить какой-то секретный шифр. Подчинившись внезапному импульсу, она перевернула снимок и увидела надпись, сделанную размашистым почерком, которому писавший тщетно пытался придать аккуратность.

Пери от Ширин с сестринской любовью. И помни, Мышка: я больше не могу называть себя ни мужчиной, ни женщиной, ни ангелом, ни даже чистой душой.

– Кто такая Мышка? – хихикнула Дениз.

– Так Ширин называла меня.

– Трудно придумать прозвище, которое подходило бы тебе меньше!

– Наверное, дело в том, что за прошедшие годы я сильно изменилась, – улыбнулась Пери. – Нам пора идти, детка.

Вид у Дениз по-прежнему был озадаченный.

– А это что за бред – «не могу более зваться мужчиной, женщиной, ангелом»… и все такое прочее…

– Всего лишь строка из одного стихотворения. Солнышко, прошу тебя, отдай мне фотографию.

Из гостиной доносились оживленные голоса и смех. Кто-то блистал остроумием или, по крайней мере, воображал, что блистает. После недолгого раздумья Дениз вернула матери снимок и пошла к гостям.

Оставшись в коридоре одна, Пери крепко сжала фотографию. Ей казалось, что от этого кусочка картона исходит тепло, как от живого существа. Как все-таки странно устроена жизнь, думала она. С течением лет воспоминания блекнут, сердца черствеют, тела стареют, обещания оборачиваются обманом, убеждения теряют смысл. А фотография, это двухмерное изображение реальности, остается неизменной. Неизменной, как ложь, в которую по-прежнему хочется верить.