– Что? А! Нет, это его жилец, Кишинёвер. Проклятый собственной женой поэт. Сбежал сюда от неё аж из самой Каховки. Он тут и раньше останавливался, а теперь, похоже, перебрался надолго. А объявление так, для привлечения внимания.

Зазвонил телефон, и Абакумов поднес его к уху. Он долго слушал, потом сказал: «Этот абонент для тебя больше не доступен, гнида» и дал отбой. Повозившись с телефоном, поднял голову:

– Так о чём я?

– О поэте.

– ?

Тягин показал большим пальцем за плечо, на дверь.

– Ах, да! Кишинёвер. Тоже, между прочим, весьма поучительная история. Представь. Человек всю жизнь писал себе стихи. В основном почему-то про Русь. Такие, знаешь, разудало-горькие вирши: «А веселье Руси – плаха да топор…». В таком духе. Гражданская ай-лю-ли лирика. Это он теперь призывает всю эту «гой ты Русь» извести под корень, а тогда всё больше печалился. Я его, кстати, спрашивал: ты в России-то хоть бывал? Молчит. То есть тогда молчал. А теперь говорит, что его ноги там больше не будет. – Абакумов рассмеялся. – Короче говоря, несколько лет назад угораздило его жениться. Жена с ним пожила-пожила, посмотрела-посмотрела и тоже давай стихи строчить. Причём о том же и теми же словами, не отличишь. Ну, это естественно – образец-то постоянно перед глазами. В общем, прогоревали они над нескладной недотёпистой Русью сколько-то там лет, не так уж много, и решили разойтись. Собственно, и развелись-то из-за того, что девица уж слишком, по мнению Кишинёвера, увлеклась стихотворчеством, в ущерб всем своим прямым обязанностям. Может быть, ещё и ревность заела, творческая, не знаю. И вот тут первый интересный поворот. Они расходятся, но фамилия-то у неё остаётся его, Кишинёвера… Да! Забыл самую важную деталь. Имя. Мало того, что она взяла его фамилию, так они ж ещё и тёзками были. Он Евгений и она Евгения. Думаю, что когда-то их это умиляло. Ну и вот после развода оказывается, что в Каховке теперь целых два поэта по фамилии Кишинёвер и оба Евгении, что, согласись, для небольшого города многовато. То есть оно так и раньше было, но тогда жена как бы пребывала в тени своего именитого мужа, а тут вышла на свет. Дальше больше. Кишинёвер обычно подписывался: «Евг. Кишинёвер», и под такой же, как бы от руки, шапкой выпускал свои книги. И вот поэт Кишинёвер-женщина издает свой первый сборник стихов с точно таким же написанием имени на обложке и со своей веселой физиономией на второй странице. Мало того: с десяток ранее нигде не публиковавшихся стихов Кишинёвера вдруг оказываются в книге бывшей супруги, которая на вполне законное возмущение теперь уже однофамильца: «Что ж ты, зараза такая, делаешь?!» обвиняет его же в неоднократных кражах её виршей и вдобавок рекомендует взять псевдоним, чтобы их не путали. Предлагает свою девичью фамилию. Говорят, в центральном, он же единственный, книжном магазине города Каховки имело место даже публичное выяснение отношений с зуботычинами и тасканием друг друга за волосы. Но баба молодец, да? Сейчас Кишинёвер завёл с ней тяжбу, а пока суд да дело, его потрёпанную лиру прибило к нашему берегу. Как по мне, история еще не исчерпала весь свой потенциал. Почти уверен, что мадам тоже очень скоро здесь объявится. С удовольствием на неё посмотрю. А кроме того, есть еще хороший задел на отдалённое будущее, потому что там, в Каховке, у Кишинёвера остался сынишка, и догадайся с одного раза, как его зовут. Вот так. Умеют люди выбирать жён, ничего не скажешь. Это Бурый его сюда поселил, он недавно дом на Слободке купил, а здесь у него теперь вроде гостиницы. Порадел родному человеку – у него же тоже похожие проблемы с Руденко, если помнишь…

Бурый и Руденко были известные в городе художники, годами обвинявшие друг друга в подражательстве, плагиате и тому подобном.

Тягин поднялся и снял со спинки стула свою сумку.

– Рассказывают, что в Киеве Бурый с горящим факелом преградил путь бойцам «Беркута» и стал им читать «Одно лето в аду», – говорил Абакумов, провожая Тягина к двери. – А потом бросил факел в кучу покрышек. Так началась революция.

– Я слышал о Малларме, кажется.

– Тоже неплохо. Будь здоров.

А хорошо, что так получилось, с распиской, думал Тягин на обратном пути. Да и как бы, интересно, он заставил Абакумова раскошелиться, если бы тот всерьез заартачился? Ну, потаскал бы за ворот, погонял бы по квартире. Куму это как с гуся вода. К тому же, что-то подсказывало Тягину, что Абакумов сегодня и без расписки не стал бы сдаваться. Видно, многолетняя инерция их отношений уже сошла на нет, и эта бумажка тут пришлась очень кстати. День как-то вдруг – раз – и переломился. Сидя на заднем сидении везущей его домой машины, Тягин с удовольствием потянулся: «хорошо-то как!». На весёлой волне он вернулся к мыслям о Хвёдоре и быстро утешил себя некой бодрой импровизацией, странным рассуждением, что ничего для него не значащая ненависть Хвёдора (а ведь дурачок с косичкой его по-настоящему, если убрать всё лишнее, ненавидит) явилась заменой той ненависти, которую должен бы был испытывать к нему Тверязов. Как если бы она ошиблась адресом. Что ж, он был вполне удовлетворен таким замещением. И уже ради одного этого можно было потерпеть хвёдоровские выбрыки. Конечно, Хвёдор как-то почуял, что очень уж нужен, но эйфория от привалившей удачи и ощущение власти настолько застят ему взор, что он не в состоянии задуматься: а зачем он нужен? Нужен и всё. И почему бы этим не воспользоваться. Он, сукин сын, может быть, своего и добьется, и Тягин, в конце концов, согласится на все его условия, но – полгода, не больше, и фраза «сестрица помогает», как и сама помощь, останется в невозвратном прошлом. Полгода. Тягин злорадно усмехнулся. В операции по водворению Даши обратно в Одессу у него появился дополнительный мотив – наказать Хвёдора за жадность.

Около недели Фомин и Фомский провели в поисках. Неоднократно заходили во все известные им питейные заведения, прошлись по всем адресам, которые были известны Вере, побывали и там, куда их направляли некоторые из проживающих по этим адресам, – Сыча нигде не было. Как в воду канул. Где-то его не видели не один месяц, где-то он побывал только вчера…

Первым не выдержал Фомский:

«Черт бы его побрал с этим Египтом! И чего ему вообще дался этот Египет? Почему – Египет? Кстати, никогда не замечал за ним особого интереса к древней истории, а ты? С чего это вдруг?»

«Вера сказала, каналы сейчас повсюду открываются. Информационные».

«И по ним вот такая дичь прёт? Я с ней вчера говорил по телефону, с Верой, так там уже безумие во всей своей красе. Она и меня чуть с ума не свела. Слушай, она действительно во всё это верит и всерьез полагает, что если Сыч издаст свою галиматью, то ею тут же заинтересуются историки и археологи, и все кинутся искать и раскапывать эти подземелья. Это же белочка! Реальность, вымысел – у них там уже всё перепуталось. Допились ребятки. Молодцы. И почему – метро?! Вот тоже вопрос. Ну вот скажи, что это за чепуха вопиющая, что за египетское метро?! Бред какой!..»

«Не понимаю, что тебя так раздражает? – бурчал Фомин. – Название? Ну, метро и метро. В конце концов, есть же в Египте метро».

«Есть. Каирское. А никакое не египетское. Как есть парижское и московское. А не французское и русское. Так не говорят. Само словосочетание какое-то дурацкое. А если он тот Египет имел в виду, древний, то опять-таки: почему – метро? Почему вообще вся эта его подземная хренотень называется метро – может мне кто-нибудь объяснить?!»

«Вера, кажется, говорила, что в обычное время эта штука функционировала как метро».

«Но главное-то её назначение было… ладно! черт с ним, с названием! Хотя мне кажется, что оно – это такая ловушка для ума, беличье колесо, в которое запирается сознание. Открытие Сыча. Потому что – не знаю как у тебя, а у меня оно из головы не выходит. Крутится и крутится. Ладно, черт с ним. Но что ты скажешь о содержательной стороне этого бреда? Скорость, воскрешение – какая связь? Хоть какое-то слабенькое, условное правдоподобие должно быть?..»