Барыцкий не договорил. Они никогда не возвращались к этой теме.

Ирена Дыляк, магистр филологии, «учительница по польскому», стала женой Барыцкого. Новой женой, о которой кое-кто незамедлительно принялся распускать язвительные, колкие, ехидные слушки. Как всегда в подобных случаях,

* * *

Очутившись в Н., — этом глухом захолустье, связанном отныне с историей аппарата министерства, — магистр Собесяк тотчас представил себе, сколько на него здесь свалится работы: координировать, наводить порядок, задавать темп… Другой на его месте, возможно, ограничился бы встречей с местным руководством, коротким разговором с врачом. Но не Собесяк. В ушах его звучали слова министра: «Займитесь этим, коллега, организуйте что нужно». Первым делом он поместил Ирену и только что приехавших Болеслава и Людмилу в приемном покое. Пусть варятся в собственном соку. Потом завхоз больницы выслушал пару дельных, хотя и не лестных, замечаний относительно этой приемной и вообще порядков в лечебном учреждении.

— Телефон будет нужен мне постоянно, — заявил Собесяк тоном, не терпящим возражений. — И прошу мне не мешать. — Наконец минутная пауза в кресле: вдох, выдох, вдох, выдох, бр-р, какая здесь вонь.

Затем начались телефонные звонки.

Сначала экстренный разговор с министерством: какие поручения выполнены? Были сложности с квартирой доктора Паруха. Лишь после обращения юридического отдела в милицию и прокуратуру удалось опечатать дверь. Экономка Паруха буйствовала, отстаивая свои мнимые права. К счастью, она прописана в том же самом доме, несколькими этажами выше. Парух купил ей месяц назад маленькую квартирку. Таким образом, с точки зрения закона все дело в ажуре и ждет очередного этапа оформления наследства.

— Итак, одна проблема с плеч долой, — почти весело говорит Собесяк. Откашливается. Он уже снова серьезен. — Теперь записывайте: похороны Паруха за счет государства, на Повонзках. Обязательно военный оркестр. Он служил во Второй Армии. Венки. Это очень важно. Согласно разнарядке IV — А. Надписи на лентах, как обычно. — А про себя добавляет: «Вообще весь этот типовой погребальный набор». Откашливается, голосом, исполненным убежденности, произносит вслух: — Ах, что вы, я вам абсолютно доверяю. Кто же разумнее вас это устроит? Пусть наш отдел немедленно принимается за работу. Ага… какие-нибудь воспоминания о Парухе по радио. Теплые, сердечные. Персональные данные передайте, пожалуйста, по телефону в ту же самую редакцию, что и обычно. Хорошо бы подключить и телевидение. Там сошлитесь на пожелание министра. Если спросят о путевке, знаете какой, скажите, что пробиваем. Именно так. Дословно. Ну и свяжитесь, пожалуйста, с секретариатом министра, не предполагается ли посмертное представление к правительственной награде.

От избытка важных дел магистр испытывает легкую одышку. На минуту откладывает телефонную трубку, вытирает платочком лоб. В своем уникальном блокноте отмечает галочками улаженные вопросы. Достает из портфеля бутерброд, откусывает кусочек, потом второй. Интересно, почему не ощущается вкус? И снова за телефонную трубку. И в темпе, в темпе, быстрее, быстрее…

— Что с некрологами?

Секретарша магистра Собесяка, привыкшая к его стилю работы, все уже утрясла. Она перечисляет газеты и журналы, в которых появится заметка о покойном — с фото или без такового, — а также некрологи: от министерства, от группы товарищей и сотрудников, соболезнования семье.

— Прекрасно! — говорит Собесяк. — А что с семьей?

— Всюду навожу справки, — докладывает секретарша, и голос ее звучит неуверенно. — Но похоже, что доктор Парух действительно был холост.

— Проверяйте, проверяйте! А что с Качоровской? Ее еще нет дома?

— Что с Барыцким? — спрашивает секретарша.

Собесяк откашливается.

— Всему свое время, — говорит он. — В случае чего будет специальное сообщение. Через час-полтора позвоню. — Магистр кладет телефонную трубку и позволяет себе минуту поразмышлять. Конец Барыцкому. Такова наша жизнь. И еще несколько банальностей. Мыльный пузырь и так далее. Барыцкий — странный тип, в его присутствии человек невольно настораживался и гадал, с какой стороны старый дьявол нанесет ему удар. Вот именно — удар.

Собесяк по работе почти не сталкивался с Барыцким. Но ведь и он некогда изведал это ощущение грозящей опасности.

Воспоминание отнимает у Собесяка всего одну, зато неприятную минуту. Посему за дело, нечего киснуть, работа — лучший способ избавиться от неприятных воспоминаний. Пора потолковать с заведующим больницы.

Доктора Яхимовича вызывают из операционной, где как раз начинает действовать светоч нейрохирургии из Варшавы со всем своим штабом и доктором Бухтой в придачу. Яхимовичу там делать нечего, но старому хирургу хочется поглядеть, повосхищаться. А тут его вызывают в столь категорической форме.

Собесяк представляется невнятно, однако довольно громогласно упоминает о полномочиях, которыми наделил его сам министр. Яхимович малость ершится, ему претят подобные ухватки, но тут же соображает, что, может быть, вдруг удастся что-либо выпросить, выбить: хотя бы этот проклятый подъемный кран, который на строительстве должен появиться лишь в будущем году. Поэтому сбавляет тон и по требованию магистра отправляется вместе с ним по сумрачным коридорам старой больницы на своеобразный обход. Сначала — кабинет, превращенный в изолятор: если Барыцкого нельзя будет срочно отправить в Варшаву, то здесь для него приготовлена койка и прочее весьма примитивное оборудование, которое изыскали на месте. А также электрокардиограф с монитором и дефибрилятор, привезенные свитой знаменитого нейрохирурга.

Магистр, морщась, осматривает комнатушку и отдает дополнительные распоряжения. Одно из них едва не вызывает бурю.

— Стол. Немедленно вынести, — говорит Собесяк, и доктор сдерживается лишь предельным усилием воли.

Мой стол, — думает Яхимович, возмущенный. — Шут гороховый, ишь как распоряжается! — Но за окном чернеет остов строящейся больницы и магически воздействует на старика. — А, ладно! Лишь бы пошло на пользу.

Отдает приказание завхозу:

— Прошу немедленно вынести отсюда стол. Поставьте у окна в секретариате.

— Ведь не поместится, — бормочет завхоз.

— К черту! — кричит доктор Яхимович, и лицо его багровеет. Собесяк, наблюдая за ним украдкой, думает: того гляди — инсультик, инфарктик. Барыцкий омолодит эту больницу.

А Яхимович орет на хозяйственника:

— К черту! Это уж ваше дело, чтобы стол уместился!

Собесяк и Яхимович идут теперь в палату интенсивной терапии, где лежат Плихоцкий и Качоровский. По дороге доктор Яхимович объясняет, что состояние этих двух не вызывает опасений. Их доставят на варшавской санитарной машине в центральную больницу.

Магистр Собесяк со снисходительной миной выслушивает это.

— Только повнимательнее, пан доктор, — говорит он, понижая голос до шепота. — Этот Плихоцкий, о-го-го, если Барыцкий не вернется на свое кресло…

Яхимович пожимает плечами. Для него вопрос предрешен. Он произносит деловым тоном:

— Наверняка не вернется. После такой тяжелейшей операции…

Собесяк прямо-таки в экстазе:

— И тогда — Плихоцкий!

Он показывает пальцем вверх, что может означать призыв к предусмотрительному уважению, дальновидному угодничеству. Доктор Яхимович едва сдерживается, снова багровеет, боль сжимает виски, однако он следует за молодым человеком, слушает его болтовню и удивляется самому себе. Долгая жизнь многому его научила. Повидал всякое. Знает, как богат зверинец господа бога. Какое ему, собственно, дело до этого циничного, развязного варшавянина? Это не он меня возмущает, а моя податливость, трусость, ничтожество, — думает Яхимович, входя в палату интенсивной терапии. — Но возможно, этот тип еще пригодится. Возможно, стоит его спросить: как бы подтолкнуть строительство больницы? Вздор. Ведь это просто хлыщ. Что со мной творится: я готов заискивать перед мальчишкой, лишь бы… Что со мной?