Хагет пишет книгу, которая много сделает для открытия Правды, но на нее уйдут годы, потому что он берет не только религию, но и философию. Так что он работает в этом пароходстве, но у него стихи печатают, и последователей вон сколько — называются Шарагой. Правда и Реальность — люди уже тысячи лет над этим бьются. Что реально? Аристотель говорит — то, что мы видим, а Платон говорит — то, чего мы не можем видеть, то, что вроде за вещами. Я читал об этом в дайджесте. А Сократ сказал: «Познай самого себя». Но Хагет говорит, главное — Воля. Мы должны воспитать нового человека с настоящей Силой Воли. А без Силы Воли большим человеком не станешь.
Конечно, я мог бы найти работу с перспективами, но что толку? Тоже мне — вон они все в метро и в автобусах; может, у них и дом будет в пригороде, и машина, и жена, и дети, но когда они все это наживут, они по большей части тут же загибаются. Не будь безликим человеком, Хагет говорит. Это он их так называет. Нам некогда — моему поколению. А потом мне нужно свободное время, чтобы думать и искать себя. Так что по большей части я устраиваюсь ненадолго — грузить там что-нибудь в фургоны (но я не очень сильный), или швейцаром, или на фабрику мороженого, или официантом. И комнату часто меняю. Мы непоседы, нам некогда. А иногда ночую где придется, но это, ну, что ли, не всегда мне по вкусу, хотя все-таки компания, а то одному мне бывает тоскливо. Но все равно надо иметь волю, чтобы переносить одиночество, если хочешь чего-то добиться. Иногда у меня и комната отдельная, и на работу еще не устроился, как теперь вот, и это самое лучшее.
Конечно, успех может прийти внезапно — вроде этой карты, которую я видел на днях, на ней показаны все клады, найденные в Англии (страну я плохо знаю — только что исправительная школа была на Йоркширских пустошах), или еще не востребованные наследства, можно получить их список, если попросить. С моей фигурой и ногами можно было бы стать танцовщиком; я бы и петь мог, только курить не могу бросить. У Элвиса Пресли вон сколько машин, а Томми Стил начинал в скифле[30] вроде того, что играет в кафе, где я сижу всегда. (Научаешься растягивать свою чашку кофе.) Или возьмите открытия Кэрол Левис — все они молодые, но это несерьезно. Традиционные занятия серьезнее. Но вообще-то я не особенно предаюсь таким мечтам, потому что, если собираешься думать о Правде, голова должна быть ясной — и это только сачки мечтают выиграть миллион в тотализатор или с ходу сделаться Джонни Рэями.
И все-таки мне повезло, что я познакомился с Шарагой. Сьюзен — учительница. Мы разговорились в итальянском кафе, а она тогда была подругой Реджа — он второй после Хагета. Я думаю, ему самому хотелось бы быть главным, но Хагет — гений, а он нет. Редж верит в Силу, а Гуманизм, говорит, к такой-то бабушке: если нужно ликвидировать миллионы человек — какая важность? Большинство людей все равно не живет, а Хагет верит в Силу и Руководство — но для Возрождения Мира. Так что они часто ссорятся. Поначалу Редж смотрел на меня косо — понимаете, ясно было, что я нравлюсь Сьюзен, но теперь у него другая девушка, Роза, которая работает машинисткой. Сам Редж не особенно работает. А потом, понимаете, они по большей части (в смысле мужчины) одеваются очень плохо: грязные фланелевые брюки — я бы сроду не надел — и пиджаки (кто теперь носит пиджаки?) и стригутся бог знает где, если вообще стригутся — частью потому, что слишком заняты мыслями и разговорами, частью — боятся, как бы их не заподозрили в наклонностях, но главное — буржуазного ничего не любят (один только Хагет говорит Сьюзен: «Чушь», когда она называет что-то буржуазным). Ну и при том, как я одет, — понимаете, когда есть деньги, я покупаю джинсы и свитеры в одном месте, где делают специально на вас (так что больше ни на ком такого не увидишь), а стригусь у Рэймонда, 15 шиллингов с «Пур лез омом», и джинсы у меня тугие, потому что у меня хорошие ноги. Ну и, понимаете, Шарага думала, то ли я шустрю чего-то (а чего у них есть терять-то?), то ли я с наклонностями (Шарага решительно против таких, но Сьюзен могла бы их успокоить насчет этого), или вожу компанию с пижонами (а я всегда один). Так что сначала они отнеслись не очень доброжелательно (кроме Сьюзен — а женщины в Шараге мало значат), но я подумал: раз уж может случиться так, что я стану художником или писателем, мне с ними повезло (ведь даже Хагет говорит, что в Англии трудно прорваться в круг художников и писателей), а потом говорили они как раз о том, что мне нужно, — понимаете, о Правде, и Силе Воли, и Гении, особенно Хагет, а вообще мне бывает одиноко. Так что когда я был с Сьюзен и мы были с Шарагой, я не говорил, только слушал. Это тоже такой прием: если кого-то или чего-то хочешь, ничего не говори — понимаете, это вроде таинственно, а я говорил уже, люди тайну любят. А еще в Шараге — даже Хагет — любят слушателей. Но самое главное, я хотел слушать, мне нужно это знать, если хочу найти себя, а образование, понимаете, у меня не очень, так что слушать приходится как следует. Сначала не думаю, чтоб Хагет меня замечал. Но один раз Редж завел, что, может быть, нет никакого Разума, никакой Правды — лишь бы просто поумничать. Хагет на него разозлился за это. Тогда я сказал, что Редж неправильно говорит, потому что Правда есть, ее можно найти, это каждому ясно. И после этого Хагет стал спрашивать обо мне, когда меня не было, и говорил Сьюзен, чтобы она меня приводила. Так что теперь я все больше с ними. (А насчет одиночества — это я говорю, когда кто-нибудь мной интересуется. Я это умею — и насчет того, что мать умерла, и насчет суки-мачехи, и что он мне вовсе не отец. И по большей части действует; иногда мне говорят: «Слушай, тут вот пара фунтов, взамен ничего не надо». Я это рассказываю жалобно, как потерянный, потому что я мог бы быть актером, а может, и буду, когда найду себя. Но самое смешное, что это правда. Только я не очень об этом думаю, потому что надо быть самостоятельным и слабины не давать. Так что я вроде и вкручиваю, и в то же время правду говорю — самому даже чудно.) Но Шарага — она не то, что сердитые молодые люди, о которых вы читали. Кто-то сказал это, и Хагет очень рассердился, потому что Воля проявляет себя через Любовь и Руководство. А все эти сердитые верят в демократию и свободу и всякую ерунду, которая только мешает настоящему мышлению, как говорит Хагет.
Но при этом Шарага тоже сердитая, поскольку все, что сейчас делается и пишется, все — колеса. Хагет говорит: чтобы их идеи взяли верх, нужно только время, но все равно — я говорил уже — нашему поколению некогда. И я тоже сердит — я говорил уже — до того, что всех бы их мог поубивать: и мастеров, и метрдотелей, и полицейских, и девок, которые хотят быть добренькими, и гомосексуалистов, которые хотят быть добренькими, и его, который письма пишет из Саутгемптона. «Ты ведь знаешь, Кенни, я не раз говорил тебе и опять говорю, что здесь для тебя есть и работа, и кров, если ты будешь уважать твою мачеху и не будешь водиться, как раньше, со списанными матросами. Потому что это грязная публика, Кенни, ты сам понимаешь. И пожалуйста, не думай, будто мы не хотим твоего возвращения». Я и не думаю, я знаю. Мачеха изо всех сил меня выживала, и я не вернусь или уж вернусь большим человеком, которого ей придется слушать. Но мне нельзя особенно об этом думать: я говорил уже, что завожусь и тогда за себя не отвечаю. Я свою силу не мерил. Вроде как этот, в исправительной школе, — написал «психопат», но я не особенно обращаю внимание. Мне надо знать, к чему все это, для чего мы здесь и что такое Правда. Бывает, я просто уже не могу — так мне хочется это знать. Часто мне казалось, что я нашел, а оказывалось сплошной парашей. Но думаю, от Хагета я могу многому научиться, потому что он гений. Короче, я сейчас туда собираюсь — в итальянское кафе, к Шараге, а вовсе не домой, в паршивый Саутгемптон. Сьюзен сказала Хагету, что сегодня мне исполнился двадцать один год, и Шарага устраивает мне день рождения. А я по большей части не пью, потому что могу рассердиться, но с Шарагой мне хорошо, и, может быть, я напьюсь на своем дне рождения.
