Миссис Каррингтон расплакалась — он прекрасно знал, что, затронув ее благочестие, ранил ее не на шутку. Она и в самом деле усвоила для себя ряд нравственных правил и строго их придерживалась. Имелись у нее и свои отношения с богом, которые, в основном, не выходили за рамки молитвенника, врученного ей при конфирмации. Дональд в ранней юности заглядывал в эту книжицу и, листая ее, обнаружил там любовные письма от его отца, написанные в период помолвки — в ту счастливую для нее пору, когда она еще не столкнулась с физической стороной брака, чтобы с содроганием от нее отшатнуться, и жила, захваченная кокетливой игрою в чувство, какую стремилась вновь возродить с сыном. О подлинной вере в бога и бессмертие она имела самые смутные представления и, страшась своих сомнений, не отваживалась углубляться в эту область. В резких словах Дональда заключалась угроза тайным основам ее жизни, и ей оставалось лишь искать спасения в слезах.
В известном смысле он, первый раз за неделю, одержал победу — во всяком случае, после этого она всеми силами старалась его задобрить. Вероятно, поняла, что довела его до крайности, раз он мог так взорваться.
— Ты мой бедненький, — сказала она. — Обязательно нужно устроить тебе прогулку по лесу.
В пятницу, объявила она, они едут в Эппинг, его любимое место за городом.
День в пятницу выдался сырой, промозглый, но ничто не могло заставить миссис Каррингтон отказаться от намеченной вылазки.
— Вздор! — возразила она в ответ на его уговоры. — Прогулка только пойдет тебе на пользу.
В лесу их застиг ливень с ураганным ветром, и они промокли до костей. В субботу мамочка встала с тяжелой простудой, но, несокрушимо и удручающе бодрясь, оставалась на ногах. Ночью она жаловалась на сильные боли в груди и на другой день слегла с воспалением легких. Может быть, думал Дональд, есть что-то противоестественное в том, что его это так мало тронуло. Да нет, слишком уж далеко все зашло в их отношениях, что еще он мог испытать, кроме облегчения, хоть в том и стыдно признаться. Все же, глядя, как она борется с болезнью, он невольно проникался к ней восхищением и жалостью. Она была, при внешней хрупкости, крепкой женщиной и обладала большой волей к жизни, но в конце концов, пятьдесят восемь лет — не шутка, и смерть все-таки взяла верх. За последние двое суток она всего лишь раз пришла в сознание; Дональд в это время сидел у ее постели. Он с трудом узнавал это маленькое, изможденное голубовато-серое личико, эти млечно-синие, как у котенка, глаза с отсутствующим, тревожным взглядом — она знала, что умирает, и ей было очень страшно. Ему так хотелось утешить ее, но мешала огромная усталость. Она сделала ему знак нагнуться ближе и слабой рукой провела по его волосам.
— Бедный мальчик, — еле слышно прошелестела она. — Моему сыночку будет очень одиноко без мамочки.
Да, блаженно потягиваясь, думал Дональд, жизнь потекла очень бурно, когда ее не стало. Его дни теперь принадлежали ему, он волен был распоряжаться ими, как захочет, — странно, правда, что оказалось так трудно решать, чем заполнить каждый день. Впрочем, этого следовало ожидать, он еще не привык к свободе, на это потребуется время, главное — он свободен. Она сказала тогда, что прогулка «только пойдет ему на пользу», не без злорадства вспомнил он, — бедная мама, она едва ли оценила бы подобную шутку. С улыбкой на губах Дональд погрузился в сон…
Он находился на пышном приеме; сотни людей окружали его, он увлеченно говорил о чем-то. Все происходило в просторном помещении с очень высоким потолком и большими высокими окнами, занавешенными тяжелыми шторами, скорее всего — средневековом замке. Снаружи поднималась буря, все громче завывал ветер, захлопали тяжелые шторы, исполинскими птицами разлетаясь по огромному залу; стало быстро темнеть. Все люди в зале сбились в тесные кучки; он остался один. Постепенно люди исчезали куда-то, темнота вокруг все сгущалась. Кто-то должен быть с ним, почему его бросили; с ним нет кого-то, кто обязан быть рядом. Он отчаянно закричал… Он проснулся, уткнувшись лицом в подушку, с ощущением страшного одиночества — такого страшного, что он заплакал. Он твердил себе, что со временем чувство одиночества пройдет, но в глубине души знал, что это неправда. В мелочах он, возможно, свободен, но в существенном, главном она привязала его к себе и вот теперь — покинула навеки. Как всегда, последнее слово осталось за ней. «Моему бедному мальчику будет одиноко», — сказала она. И до последнего вздоха была права.
Перевод М. Кан
Шалая публика*
Дженни нагнулась вперед и тронула его за колено.
— О чем, милый, задумался?
— Вспоминаю вторник, — сказал Питер.
— Да, хорошо было, — сказала Дженни, и на минуту воспоминание о том, как они были с ним в постели, так безраздельно захватило ее, что она откинулась назад и зажмурилась; рот у нее приоткрылся. Питер при виде этого воспламенился до чрезвычайности, кляня присутствие в углу напротив несносного старичка, которого занесло в тот же вагон. Минута прошла, и ее темные большие глаза открылись, глядя на него с тем прямым, смелым выражением, которое так его пленяло. — Только не обязательно, Питер, произносить при этом с таким значением слово «вторник».
— А как надо было? — озабоченно спросил Питер.
— Можно как-то иначе, по-моему, ну, хотя бы: «Думаю, как нам с тобой хорошо было в постели».
Питер рассмеялся.
— Понимаю, о чем ты.
— Ох, не уверена.
— А я думаю, да. Тебе больше нравится называть вещи своими именами.
— Ничего подобного! При чем тут «своими именами»! — Дженни резким, сердитым движением закурила сигарету. — Здесь нет ничего постыдного. Никаких малоприглядных обстоятельств. Есть просто что-то хорошее, приятное, и мне не нравится, когда это прячут за недомолвками, жмутся, и мнутся, и напускают туману, со значением понижают голос, как будто это — святое. Чем, на мой взгляд, только портят дело.
— Да, — сказал Питер. — Пожалуй. Но ведь это — обыкновенная условность, разве нет? Или за нею кроется что-то еще?
— Я считаю — да. Считаю — кроется. — Дженни надела очки в янтарной оправе и достала самоучитель итальянского.
Питер сидел совсем убитый — надо скорее мириться, не то последует один из тех приступов сердитого молчания, какие он не в силах выносить.
— Я правда понимаю, — сказал он. — Не сразу дошло, вот и все.
Дженни наморщила носик и ласково сжала ему пальцы.
— Неважно, глупенький, — сказала она с улыбкой, но все же опять уткнулась в свою грамматику.
Питеру страшно хотелось говорить еще, удостовериться, что между ними снова мир, но ему пришли на ум слова Дженни, что сказанного не воротишь и не стоит даром тратить время. Наблюдая, как она прилежно вчитывается в строчки учебника, изредка что-то выписывая на бумажку, он в который раз подумал, какой подарок судьбы — снискать любовь такой девушки. Какой верный глаз, какая твердость суждений, что за хватка и основательность! Вот взялась учить итальянский — и не дурака валяет, учит на совесть, — а все потому, что собралась съездить на будущий год в Италию. Они чуть было не поссорились из-за этого недели две назад, когда она не пошла в кино на картину с Ремю, а осталась учить очередной урок.
— А не ханжишь ли ты капельку в своей добродетели? — сказал он тогда, но она мигом доказала ему, как близоруко он смотрит на вещи:
— Не в добродетели суть, милый друг, а просто не мешает немножко думать вперед, поступать разумно, даже если порой наводишь этим тоску на окружающих. Ехать в Италию и совсем не знать их литературу, не уметь сносно объясняться на языке — да я перестала бы уважать себя!
— Потому что, не затратив труда, получаешь то, что другие способны были бы оценить лучше?
— Да нет, плевать я хотела на других! — вскричала она. — Все это пустые сантименты. Нет, я о себе беспокоюсь, о том, чтобы не разменять себя. Надо же иметь мало-мальски четкое представление о том, как строить свою жизнь, неужели непонятно? Нельзя, как сластена-школьник, хапать только вкусненькое — сегодня подавай мне Ремю, а итальянский, значит, побоку. Невозможно так, получится полный сумбур. — Она наклонилась к нему через спинку стула и погладила по голове. — Нет, вы смотрите, кого я поучаю — человек столько всего успел в двадцать семь лет, преодолел убожество баптистского окружения, добился поощрительных стипендий, окончил с отличием, служил офицером на флоте, а теперь — архитектор-планировщик в министерстве, да такой, каких поискать! То-то и главное, что ты все читал, знаешь все языки, а я — нет. Поэтому, милый, не сердись на меня и терпи, пока я не выкарабкаюсь из невежества. — Она помолчала и, нахмурясь, прибавила: — Это не значит, что тебе больше не надо учиться, — я думаю, всегда надо! Понимаешь, беда, что тебя целиком поглощает работа в министерстве. Планировка городов — это прекрасно, но этого мало для такого, как ты, тебе и в свободные часы нужно какое-то занятие для души.
