Может быть, причина была в нашей молодости, может быть в сходстве еще не разошедшихся в разные стороны биографий, но за два месяца ежедневных вечеров у нас не наметилось ни одного конфликта или разногласия. Хотя никто не подстраивался под вкусы других: Савушка любил глодать косточки и грыз какую-нибудь весь вечер, Варила-Зимин запаривал свой густейший "чефир", Серик не признавал свинины и вздыхал по жеребятине.... Кто-то больше отмалчивался, как Черемных или Ильин, кто-то старался все время быть на виду, как Кротик (Сашка Кротов). Васильков время от времени разражался убойным анекдотом. И дружный хохот соединял всех в одну компанию. Даже резкий Емеля, заглянувший однажды на огонек, лишь слегка подшутил над уже сидевшим у нас Мальком.
Наверное, пора вообще рассказать, какие у нас были внутренние взаимоотношения. Ведь не только Емельяненко был задирист и конфликтен по натуре. Юрий Катков, мой бригадир, тоже отличался нелегким характером. Весьма необщителен и высокомерен был приятель Василькова Серега Трутнев. Встречались и такие мальчики, которые не показывали клыки всем и каждому, но всегда держали их наготове. Я имею в виду, например, Вову Талдыкина или того же Кротика. Их мелкие подначки порой кололи больней откровенной грубости. И конечно, не нужно забывать про Намоконова, который вообще был Ряузов в миниатюре...
На Камазе в 75 году таких ребят тоже хватало. Юрий Картавенков, кем-то и почему-то названный Штирлицем (как ни странно, это прозвище сохранилось до пятого курса). Тот же любезный Ковалев, всегда помнящий, что он - человек непростого лица. Ехидный Ван, грубоватый Серега Баранов. Но особенно резок и непримирим был Змей, очень непростой по характеру Александр Змейков. Он, как оборотень, в течение получаса мог явиться и веселым, и злым, и снисходительным.
Из БАМовских в этом плане стоит упомянуть вспыльчивого Игоря Камалова (Кальмар), ершистого Витю Шулепова. И особенно неуживчивым характером отличался Кострома. С ним отказывались водить компанию и "старые" (БАМовцы 1975 года) и "новые".
Если посмотреть непредвзято, список получился невелик. Эти люди не определяли атмосферу, а только добавляли в нее раздражители, вроде таёжного гнуса или камазовской пыли. Тон задавали парни лояльные и компанейские, каких было бесспорное большинство. И посему не происходило самого отвратительного: заискивания слабых перед сильными и унижения сильными слабых. Именно таким запомнился мне общий дух стройотрядов.
Но это, конечно, не значит, что при разговорах все чопорно расшаркивались и раскланивались. Шутки, шуточки, подковырки сыпались на каждом шагу. Важно, что они никого не обижали, точнее сказать, не ранили самых чувствительных областей души. Даже прозвища сплошь и рядом походили на почетные звания, что-то вроде индейских "Быстроногий олень" или "Могучий буйвол". Не было ничего похожего на дворовые клички, скажем такие как Сопля, Фитиль, Вонючка, Лысый. И вообще, звучали прозвища чаще за глаза, обращаться друг к другу мы предпочитали по именам. Только отдельные лица в силу собственных пристрастий не давали некоторым прозвищам отмереть окончательно.
Самым большим любителем прозвищ был, несомненно, Володя Буканов. От него мало отставал Козловский, он даже пробовал их выдумывать. Выдумки эти, увы, почти не приживались. По моим наблюдениям, прозвище всегда возникает спонтанно, разом, как вовремя брошенная острота. Забывается даже, кто первый его произнес. Точнее, находится несколько претендентов. Гораздо чаще в повседневном обиходе бытуют усеченные или видоизмененные фамилии. Так было и у нас: не Козловский, а Козлевич; не Костромов, а Кострома; не Змейков, а Змей; не Буканов, а Букаш; не Еременко, а Еремей или Ерёма. Митронова, к примеру, не чаще называли Боцманом, чем просто Митрон. При этом случалось, что усекалась фамилия очень сильно: Крош из Крашенинникова, Ван из Вайнштейна.
Но был и уникальный случай, когда человек пытался сам ввести в обиход обращение к нему по прозвищу. Речь, конечно, все о том же Пушкине. Хоть Саша Пушкин и сам по себе был очень даровитый, безусловно даже талантливый (он прекрасно рисовал), но, похоже, хотел пользоваться не меньшим уважением, чем его великий тезка. Поэтому довольно быстро он сказал нам, что прежние приятели называли его Ас. Вообще-то многозначительное сочетание. Героическое; при этом одновременно вызывает ассоциации и с главным русским классиком, и с самой сильной картой в карточной колоде, и со скандинавскими богами.... Но нам оно почему-то не глянулось, а Ильин быстро парировал: "Давай, мы будем называть тебя - Пан". (То есть - Пушкин Александр Николаевич.) Трудно даже представить, какое кислое выражение появилось на лице Пушкина. Что до меня, так сама его фамилия заменяла любое прозвище.
Было, пожалуй, в названных мной отрядах единственное прозвище, которое приклеилось к его носителю намертво. Все знали, кто такой Гаврош, но мало кто помнил, что его имя Сергей Букреев. Правда, прозвище своё он принес в стройотряд из институтской группы, а, получил, кажется, еще в пионерском лагере. Конечно, трудно судить издалека. Может быть, мало кто вспомнит, что Поручика, например, звали Слава Лебедев. (К нему обращались только - "Поручик", и он не протестовал).
Как мы обращались друг к другу, я рассказал. А о чем мы говорили, только ли о еде? Конечно же, обо всем. Молодые, грамотные ребята, в подавляющем большинстве из хороших учеников, начитанные, со свежими мозгами. В разговоре могла вынырнуть любая тема, и повернуться любым ракурсом. Жаль только, что какой бы не был интересный разговор, кончался он очень быстро, одной и той же дежурной фразой: "Хватит п...дить, работать надо".
Опять цитата с усеченным словечком. Как вообще обстояло дело с матершиной? Без всякого смака! Смешил меня в этом плане Тимофеев (не Тишка, а воскресенский). У него был пришепётывающий говорок с легкой картавинкой. Казалось, что говорит дошкольник, а мат сыпался отборный. Так и в других отрядах. Матерились в основном те, кто привык, и то, чаще вводными добавками. Правда, все очень любили консультировать в тонкостях оборотов иностранцев. Тут уж старался каждый! Но зато, в присутствии девчонок мат изгонялся безоговорочно. Такие уж мы все-таки были джентельмены.
Вот и дошли до заветной темы. "За едой о женщинах". Так что и как у нас говорилось о женщинах? Всяко, и по всякому, но конечно в основном понаслышке. И общими фразами. Были, разумеется, некоторые из нас постарше и просто поопытнее, но как-то не находилось любителей делиться подробностями собственного опыта. Отделывались они снисходительным жестом, мол, о чем с салагами толковать. Но это о женщинах вообще. А если конкретно, о наших стройотрядовках, то я не помню случая, чтобы какой-нибудь из них за спиной перемывали кости. Или хвастались успехом. Все было чинненько-благородненько.
Итак, не будем о разговорах, перейдем к делам. Заранее оговорюсь, по этой деликатной теме рассказываю только то, что было общеизвестно. Что-то случайно увиденное, подслушанное или поведанное с глазу на глаз пусть остается в прошлом.
Проще всего начать с Воскресенска. Отряд был чисто мужской. Но случались и там эпизоды. Один - потешный. Однажды на Менделеевской откидывали лопатой от бордюра чернозем. В одном месте попался цветник, и цветы полетели в ту же кучку. А сами по себе яркие, в самом цвету. Володя Драницкий не выдержал, набрал большую охапку. И когда возвращались в школу, предлагал встречным девушкам букетики. Но они только шарахались.
Про другой - чуть-чуть подробнее. В той же школе, кроме МИХМовского, квартировал отряд студентов МГУ. Не знаю, каким специальностям их обучали в университете, но студентов вороватее я не встречал ни до, ни после. На окне в коридоре на ночь, или даже на час-другой нельзя было оставить ничего. Пропадало всё, вплоть до ржавого гвоздя или драной тряпки. Это уж, как говорится, к слову. Так вот, в отряде МГУ девушки были.
