— Что ж, вы убедили меня, дорогой Оливер. Спасибо. Давайте позавтракаем вместе. Я еще помучаю вас вопросами.
— Благодарю.
Когда великий магистр возвращался после прогулки, он был в хорошем настроении. За месяцы осады он осунулся, посуровел, напряженность ситуации и постоянные заботы делали мысли и чувства хоть и острыми, но серыми и безрадостными. Как затянувшееся от долгих дождливых дней небо, спрятавшее солнце и забывшее о нем. Он даже отпустил двух оруженосцев, следовавших за ним. Вдруг его взору открылась умилительная картина.
В осажденном городе, на пороге одного из домов, сидели две молодые хорошенькие мальтийки и грудью кормили младенцев. Рядом играли два мальчика лет трех. Девушки весело о чем-то болтали. Малыши смеялись тоже, очень задорно и заразительно. Увидев великого магистра, мамаши замолчали и почтительно поклонились.
Эта обычная сценка мирной жизни погрузила ля Валетта в лоно беззаботности, но на очень короткое время, и, только войдя в свою резиденцию, он уже вознамерился пофилософствовать и, присев в кресло, открыл томик Аристотеля. Прочитав одну страницу, закрыл книгу, взял сочинение любимого Лао-Цзы. Он купил эту рукопись у одного персидского купца, переводил с древнекитайского сам. Перевод был крайне труден и потребовал более года труда. Магистру импонировало основное понятие — дао, которое метафорически уподобляется воде, структурируя в себе и податливость, и движение, и неодолимость. Думая в стиле дао, в стиле бездействия, уступчивости, гроссмейстер легко достигал состояния отстраненности, которое через некоторое время, наоборот, давало состояние четкого понимания реальности. Конечно, с точки зрения Папы или хотя бы епископа, чтение подобного рода книги было вопиющим богохульством. Но он здесь один и его огонь един! Он Здесь и Сейчас!
Затем ля Валетт достал тот из своих дневников, который он вел 12-летним юношей, еще беззаботным и нигде не служившим. Он не заглядывал в этот дневник наверное более трех лет. Вот эти записи, скрываемые от чужих глаз.
Летом семья Жана как обычно жила в предместье Тулузы, в их загородном родовом поместье. Род Валеттов по одной из ветвей пересекался с родом Валуа. Недалеко, на другом берегу красивой, с ровными большими лугами, Таронны было родовое поместье их дальних родственников Клермонов, тоже спрягавшихся с родом Валуа. Главы семей дружили. Две очаровательные дочки Клермонов (Жан называл из кузинами) часто составляли мальчику компанию. Отец Жана, видный генерал во Французской армии, с семи лет учил его сидеть в седле, а уже с десяти лет — на скаку рубить саблей. Шпага, сабля, меч были любимыми игрушками Жана. В лугах он проводил все свободное время. Часто, либо на лодке, либо через мостик, находящийся неподалеку, приезжал он в гости к Клермонам и любил наблюдать за Мари и Поли (так звали кузин): как те музицировали на клавесине или рисовали на пленэре. Солнечные «зайчики» от зеркал в комнатах или от воды на речке иногда ласкали вьющиеся прядки волос за ушками девочек. Эти юные красавицы были погодки, на два-три года старше мальчика. Иногда они о чем-то шептались, бросая на Жана игривые взгляды. Бывало при этом, они начинали хихикать, их щечки розовели. Мальчик помнил вкус и запах этих щечек, когда в дни рождения кузин прикасался губами к ним в вежливом поцелуе.
А вот запись о том, как однажды ранним утром он, наскакавшись на своем резвом коне, прилег под кроной большого платана, его немного разморило и он чуть задремал. Проснулся он от смеха и плескания воды. Берег реки был в двух шагах, и Жан увидел, как Мари и Поли плескались в воде, стоя по пояс. Их белоснежные тончайшей ткани кружевные сорочки намокли и необыкновенно прелестные, недавно расцветшие, девичьи груди с набухшими сосками горячили кровь юноши. А вот следом небольшой сонет на увиденное, где он сравнивал груди девушек с четырьмя лисьими мордочками.
Некоторые строчки в дневнике с непозволительными откровениями, как ему показалось позже, были тщательно вымараны.
Ля Валетт прочитал несколько страниц и наткнулся на запись с едва просматривавшимися двумя десятками обрывочных фраз. Но в памяти его эти события жили полно и сильно. Ему 14 лет.
Маменька Жана была страстной садовницей. В моду тогда вошел тюдоровский (английский) парковый стиль. У нее была великолепная коллекция рододендронов, магнолий и камелий, она создавала так называемые садовые комнаты, выстриженные из тиса. Где-то из тиса выстригали затейливые фигуры, где-то среди буйной зелени, как будто случайно, выглядывали гипсовые скульптуры. Клермоны тоже заражены были садоводством, но сочетали в классических традициях готический стиль, представленный садом цветов и лекарственных растений, и итальянский стиль, более декоративный и парадный, с партерами и обилием стриженых кустарников в форме звезд, сердечек и пр.
Особенно маменька гордилась зимним садиком — оранжереей. Он был хорош! Юный Жан любил захаживать туда почитать вечером или после полудня. У него там было уютное кресло и небольшой тюфячок. И вот, зайдя туда как-то довольно поздно вечером с горящей свечей в руках, он обнаружил на своем тюфячке Лиз, их семнадцатилетюю служанку, которая ухаживала за садом и оранжереей. Она лежала, распластавшись на животе, совершенно обнаженная, и безмятежно спала! Рядом были разбросаны лейка, небольшие грабельки, лопатка и садовые рукавицы. Одежда и обувь тоже были небрежно сброшены. Пухлые губки ее шевельнулись в дремотном дыхании, Жан как-будто даже почувствовал аромат ее горячего дыхания. Две назойливые мухи прыгали то между лопаток девушки, то садились на упругие ягодицы, а то в ямочки на пояснице, чуть поросшие золотистым пушком волос. Из-за этих мух и лопатки и ягодицы призывно подрагивали. Юноша приблизился к Лиз, не осознавая, что он хотел: то ли отогнать мух и прикрыть тело, то ли коснуться этого юного мраморного тела, почувствовать нежную кожу, вдохнуть ее запах. Ноги стали ватные, сердце стучало как молот по наковальне, руки дрожали. Он первый раз видел женское тело! Неловко задел ногой лейку — та ударилась о грабельки. Девушка вздрогнула и проснулась. Но страх в глазах Лиз, вызванный неожиданностью пробуждения, быстро сменился сначала лукавостью, потом ее серые глаза заволокла зеленовато-болотистая пелена желания. Она бесстыдно перевернулась на спину… Кто может в этой ситуации отвернуться и уйти?! И Жан впился в губы Лиз, и удивился их вкусу молока с малиной, а затем стал целовать шею и грудь, благоухающие луговыми цветами… Не раз потом, отдыхая в луговых травах, к нему являлся образ Лиз и ее бурные объятья, и он будто взлетал над землей и парил, парил…
Еще в течении полугода они то и дело находили возможность для близости. Страстная и уже опытная Лиз проявляла известную женскую изобретательность, чтобы в очередной раз найти укромный уголок и соблазнить пылкого гасконца… В пятнадцатилетнем возрасте отец направил Жана в лицей при военной академии, а по достижении восемнадцати лет его приняли в Орден. Это было очень почетно! И отец, и сам юноша были крайне горды этим.
И вот сейчас, седой, пожилой и очень уставший от тяжелых дум человек, спрятав дневник, вновь задумался (в который раз!) о той ноше, о той великотрудной миссии, которую он возложил на себя.
Гроссмейстер взял в руки крест — мальтийский восьмиконечный крест; четыре направления — это четыре главные христовы добродетели: благоразумие, справедливость, сила духа и воздержание. Восемь концов — это восемь заповедей блаженства, которые дал Христос в Нагорной проповеди.
«Я прожил достойную жизнь, я следовал этим заповедям, мне нечего стыдиться», — думал ля Валетт.
«Но достичь всех высот и всех глубин христова учения я не могу, это могут лишь единицы, редкие святые отцы…».
«Я же монах и воин, честно несущий службу. Я сторожевая собака Веры!»
От этой последней мысли, этого нечаянного сравнения, великого магистра обожгло. Совсем недавно он слышал вопли янычар и башибузуков: «О, Аллах, мы твои верные псы! О, султан, мы твои верные псы войны! Мы умрем во имя Аллаха, во имя султана!»
