Андрей не интересовался особо религиоведением, а вот профессор-то мог бы быть классным митрополитом! Задела мысль, что в отличие от него, явно ориентированного на православие, Андрей симпатизировал обрядности католицизма. Ну, ведь ерунда же! Но подними кто-нибудь воинственные знамена за «истинную веру», да позомбируй всерьез, два интеллигентных человека, учитель и ученик, могли бы посмотреть друг на друга, мягко говоря, недоверчиво. А если еще поперчить национальным вопросом!
Андрей Петрович работал над рукописью столь серьезно и глубоко, как не работал уже лет десять. Глаза фокусировались в точку, туманились, но вместо обычной головной боли от напряженного труда, мысли, со странной скоростью и ясностью пронизывали века, память «выдавала на гора» тьму фактов, имен и событий, кажется, им забытых.
Профессор среди оставленных пустых мест в тексте, то и дело «уходил» в сторону, отвлекаясь, как бы от некой главной линии. То он рассуждал о гениальности и религии, то его интересовала тема гений и злодейство. Мера того и другого интересовала Г.Н. Мера гениальности и мера злодейства. И в каком контексте. Если, например, в историческом, говоря о Наполеоне — это одно, а в художественном, например, говоря о Достоевском — да, гениален, да, религиозен, но какой грешник! Старец Амвросий назвал его «Кающийся». Хорошо сказано!
Андрей попытался вспомнить «чистеньких» гениев. Или, точнее, без «известных» фактов биографии. На память пришло несколько имен, из которых он больше симпатизировал Лао-цзы. Вытекающий из его системы даосизма образ действий — это уступчивость, покорность, отказ от желаний и борьбы. Созерцание и мысль. Мысль в образах природы. Правитель-мудрец, по мнению Лао, должен, отвергнув роскошь и войну, направить народ к первозданной чистоте. Таковы, наверное, подумал Андрей, Старцы и сегодняшнего дня. В основе их поведения истинная, сокровенная религиозность. Быть публичными и выказывать свою гениальность они не желают. И в то же время быть их духовными чадами желают и интеллектуалы, и сильные мира сего, и даже митрополиты, и даже Патриарх. Кирилл своим красноречием, образованностью и мудростью симпатичен был Андрею. Как и митрополит Илларион. Изредка бывая в православных храмах, он вглядывался в лица, вслушивался в речь тамошних батюшек и не находил отлика в своей душе.
Второе тысячелетие до его середины, профессор считал самым сложным периодом в истории Европы. В XI–XIV веках византийские иконы пришли в Западную Европу. На них Христос изображался не только просто распятым, а мудрецом с величественным ликом. Все более в архитектуре храмов чувствовались византийские мотивы. И вместе с тем это было время войн, бесконечных завоеваний и перекраивания территорий, зачастую под религиозным предлогом. Норманны и на Сицилии, и в Париже, нормандская династия в Англии. И уже храмы и замки в нормандском стиле не только в Англии, но и на Сицилии, и по всей Южной Европе. Появление университетов, сначала в Константинополе, Кембридже, Париже, Риме и т. д.
И вновь Г.Н. возвращается к главной теме: разломы в христианстве и, как следствие, всё возрастающая агрессивность ислама. В 1204 году крестоносцы (христиане!) взяли Константинополь и образовали в Византии Латинскую империю. Это был второй большой разлом в христианстве.
В самой Западной римско-католической церкви тоже назревали внутренние грозящие расколом события. И хотя умы католиков завоевал в начале XIII века великий святой и великий мистик Франциск Ассизский, и велико было могущество церкви, и ее роль в государственном управлении, и ее богатства множились, назревали следующие большие разломы: и гуситские войны, и Реформация и позже Контрреформация, и появление протестантов, лютеран, англиканской церкви. Все это красной обжигающий нитью накала будет задавать траекторию развития Европы на несколько веков. А сплоченный мусульманский мир будет высматривать добычу, где бы вырвать кусок из тела Европы: в Византии, на Балканах и дальше в Австрии, Венгрии…
Но пока Византия оправлялась от ран. И XIII, и XIV века были относительно спокойными. В Византии появились знаменитые книжные базары, где можно было найти самые редкие книги, в большинстве своем на арабском языке. Вместе с тем характер византийцев отличался склонностью к суевериям, всякого рода приметам, знакам. Талисманы против сглаза были повсюду — сглаз связывали с завистью. Зависть и погубит Византию!
Андрей оторвался от чтения, прикрыл глаза и вспомнил, как в 1983 году знакомые пригласили его в Венгрию пожить неделю у них в доме. Маленький городок. Хозяева Калман и его жена — католики. Мать жены, Мария, славянка из Словакии, православная. И вот когда однажды вечером пошли в гости к родной сестре Калмана, он шепотом, прижав палец к губам, сообщил заговорщицким тоном, что его сестра — протестантка. Вот тебе и конец XX века. «В каждом веке есть свое средневековье» — это Лец!
В каждой семье, в каждой голове свои «тараканы», свои «скелеты в шкафу». Эх…
Ещё Андрею вспомнилось, как профессор на лекциях часто цитировал Блаженного Августина, хотя не как одного из отцов церкви, теолога, а как родоначальника христианской философии истории, неоплатоника. Но ему не припомнилось, чтобы Г.Н. называл имя другого отца церкви, тоже теолога, тоже философа-платоника, Василия Великого, современника Августина. Может в то «застойное» время он не обладал необходимой архивно-культурологической информацией в полном объеме?
В дверь постучали. Ирина негромким голосом позвала его на ужин.
После ужина девушка пригласила Андрея в свою комнату послушать музыку, посмотреть семейные фотоальбомы. Пришла и бабушка.
Комната Ирины была побольше, чем у Андрея. Обстановка удивила ею.
— Лет двадцать назад я мечтал довольно серьезно о даче с такой вот точно мебелью. Не сбылось.
— Это все заслуга сестры. И ее вкус. Она дама состоятельная, часто гостит в усадьбе, — просто сказала Ирина.
Плетеная мебель! Это дорого, но очень красиво. Два плетеных полукресла, круглый стол, тоже плетеный. Трельяж в плетеном обрамлении. Большой сундук. Его плетение напомнило милых бабушек и прабабушек. В сундуках хранили приданое! Плетеные были и небольшой шифоньер, и даже диван, покрытый толстым, мягким шелковым пледом. Неплетеным был лишь комод. Изящный, старинный, с гнутыми боковыми стенками и медной фурнитурой. «Чиппендэйл»! Наверное, бук. Даже стоящий на камоде современный музыкальный центр не вызывал диссонанса.
— Да, комод рода Богданóвичей. Мы использовали в реставрации мебели уцелевшие буковые, грабовые и ореховые детали. Какие-то плетения «нанизаны» на эти, чаще фанерованные детали. А само плетение выполнил местный мастер из нашей ивы. Ива здесь повсюду, — сказала девушка.
Она поставила Вагнера, затем Прокофьева, достала из комода два фотоальбома, кожа на которых была настолько потертой, что могла помнить еще Александра Третьего. Запах тоже был из XIX века, очень трогательный.
Андрей Петрович листал альбомы. Все молчали. Затем посмотрели старинные гравюры, литографии, большей частью касавшиеся морских путешествий предков хозяев.
Андрей понимал это молчание: рассказывать об этих красавцах в мундирах и сюртуках и красавицах в мехах и кружевах было пока преждевременно. Это и так был акт доверия!
— Кстати, Прокофьев замечательно играл еще и в шахматы, — заметил Андрей. — Сделал ничьи с великими Ласкером и Капабланкой. И вообще был очень самоуверенным человеком.
Пани Мария все это время весьма серьезно посматривала на Андрея Петровича, как обычно изучая его. Но тут с уважением произнесла.
— Вы, Андрей Петрович, весьма образованный человек. И слог в вашей повести, я почитала немного, очень хорош! И пора поговорить.
— Спасибо, — промолвил Андрей.
— Днем позвонила Вера, куплены два билета до Мальты, туда и обратно, сроком на неделю. Вылет через два дня. Вы готовы, Андрей Петрович, через сутки отправиться в путь? Тетради Георга потребуют еще вашего внимания… — Мария Родиславовна запнулась. Она волновалась.
