— А что тут такого! — снова, но уже не зло, фыркнул царь.
— Да, это Дмитрий Михайлович своими ручками, — сияя от гордости, подтвердила царева мать. — Великолепно, не правда ли?
— Зело удивления достойно, — улыбнулся Выкрутасов. — Грандиозная работа! Сколько труда и фантазии! Нельзя ли спросить, почему нет Питера, Одессы?
— Питера! Одессы! — фыркнул царь-царек, продолжая строить свой легодом. Нет, если не от Выкрутасова, то от кого-нибудь еще он точно в свое время заслужит подзатыльничка! Иной не посмотрит, что инвалид.
— Ну какой вам Питер, Дмитрий Веньяминович! — всплеснула руками Екатерина Алексеевна.
— Емельянович! — сердито поправил царев неполный тезка.
— Да, Емельяныч, простите, — извинилась полная тезка Екатерины Второй. — Какой может быть вам Питер! Это зловонное болото, вершина дьявольской деятельности Романовых! А Одесса вам зачем? Мало она расплодила по нашей Родине всевозможных Жванецких и прочих жиденят? Гнездилище масонское!
— Понятно, — вздохнул Емельяныч. — А почему Екатеринодар есть, Екатериноярск есть, а Екатеринбурга нет?
— М-цык! — даже не сказал ничего, а лишь возмущенно мцыкнул царичок.
— Ну бург-то, бург-то вам зачем сдался! — простонала Екатерина Алексеевна. — Мало неметчины в Поволжье, так еще и на Урале, на горах Рифейских вам бург подавай! К тому же и не нужно нам лишнее свидетельство существования Романовых. Там, видите ли, царя-мученика казнили! И поделом ему. Тут я полностью жидов поддерживаю. Правильно сделали, что убили Николашку! Это через века — страшная кара Романовым за подлость, совершенную ими с князем Пожарским в шестьсот тринадцатом году. Сколько веревочке ни виться, как сказано…
— Тогда бы оставили Свердловск, — посоветовал Выкрутасов. — Ведь он, Свердлов, если не ошибаюсь, отдал приказ о физическом уничтожении царской семьи последнего Романова.
— И заметьте, Дмитрий Емельянович, — на сей раз правильно назвала московского гостя тихозерская хозяйка, — что казнили в Екатеринбурге не царя Николая, а уже просто — гражданина Романова. Вот когда восторжествовала историческая справедливость. Никакие они, Романовы, не цари, а просто граждане. В каком-то смысле революция семнадцатого года явилась не только результатом большевистского заговора жидомасонов, это был подспудный выплеск народного гнева за ту, многовековую несправедливость. Русский ведь задним умом крепок. Вот и отомстили за князя Пожарского, вытерпев сначала три столетия романовского ига, этой европейщины на русском престоле.
— Я потрясен вашими историческими познаниями! — сказал Дмитрий Емельянович и чуть не добавил: «Куда нам с вами тягаться при нашем футбольном политинформаторстве!» Он принялся дальше изучать карту, вверху которой красовалась надпись: «Святая Русь в ея Богом обозначенных пределах». В прогулочной беседе Катюша не обманула — здесь границы Святой Руси откатывались далеко на восток, захватывали Аляску, часть нынешней Канады, всю американскую и мексиканскую Калифорнию. На юге ее рубежи охватывали и Корею, и Маньчжурию, и Монголию, и Уйгурию, и Афганистан, и Хорасан, и Мазандеран, и Иранский Азербайджан, не говоря уж об Азербайджане нашем, закавказском, который после беловежских предательств откололся от России. Далее, кроме Грузии и Армении, на карте Дмитрия Тихозерского-Пожарского России принадлежали все области турецкого Причерноморья, Царьград — Константинополь, Смирна, Анталья, Кипр, Святый Град Иерусалим и даже Египет с пирамидами и сфинксом. На западе держава наша владела всей Болгарией, большей частью Румынии, левобережной Венгрией, Словакией, всей Польшей и правобережной полабской Германией. Наконец, всей Прибалтикой и Финляндией. Хорошая карта! Зело приятная сердцу русского человека!
— Эх, — тяжело вздохнул Дмитрий Емельянович. — Если бы и впрямь было так. И неплохо бы сюда Париж прибавить. Ведь наши-то казаки его взяли в свое время.
— Па! Па! Пари-и-ишшшш! — зашипел-засмеялся царишка, не отрываясь от своего легостроя.
— Париж ему, гляньте! — возмутилась Екатерина Алексеевна. — Самое логовище мирового разврата! Блудницу вавилонскую захотел.
— Я с блудницами дела не имею, — обиделся Дмитрий Емельянович, с гордостью вспоминая свою стойкость в краснодарской гостинице «Красной».
— Да ведь Париж — колыбель масонства, — не унималась царева мать. — Тамплиерская нора! Змеиный клубок Вольтеров, Робеспьеров и бонапартов. Его с лица земли стереть надо, а не к пределам русским прибавлять!
— И все-таки это чертовски красивый город! — взбунтовался Выкрутасов. — Я был там и восхищался. Да! Мало ли какие там колыбели! А Москва в этом смысле — лучше, что ли?
— Москва — Третий Рим, — произнес заученную фразу царь.
— А Париж стоит обедни, — бросил свой вызов Выкрутасов.
— Вот вы сами же и проговариваетесь, — зло усмехнулась Екатерина Алексеевна. — Говорите: «чертовски красивый». Именно, что не ангельски, а чертовски. Говорите: «стоит обедни». Это значит, что вы святую литургию готовы отдать за лицезрение этой чертовской красоты. Не стыдно ли вам? Ведь вы же русский человек, Дмитрий Емельянович!
— Нет, матушка, не стыдно! — ширилось возмущение Выкрутасова. Ураган снова ожил в нем, так и рвал от земли, тянул в неведомые дали. — Конечно, и Тихозеро красивый город. Но Париж… Стереть его с лица земли я не дам! И точка!
Он сердито зашагал вон из царевой комнаты, чуть не споткнулся о пугливого Джекки Коллинза, ушел в свою комнатушку, хлопнул там дверью и повалился на диванишко. Он чувствовал себя истощенным, но и одновременно легким, как осенний листок, готовый сорваться с ветки и лететь.
Едва только в дверь постучали, Выкрутасов вскочил и шагнул навстречу входящей Екатерине со словами:
— Польша им нужна, а Париж не нужен!
— Да успокойтесь вы со своим Парижем, поцелуйтесь с ним! — сердито отвечала царева мать.
— И поцелуюсь! — воскликнул Выкрутасов. — Да мне на вашу Польшу начхать с высоких кремлей! На кой она мне нужна? Всегда враждебная! И Венгрия. И все остальное — излишество. Лучше всего нам было в границах СССР.
— А, вот она когда, совдепия душевная, проявилась!
— При чем тут совдепия?
— А при том, что у вас на лице написано: «совок».
— Раньше, помнится, у меня на лице что-то другое было написано, — осклабился Дмитрий Емельянович.
— А теперь только одно: «совок и раб», — хлестала его беспощадно тихозерская монархистка. — Так холуйски любить Париж, вы только подумайте!
— Да, люблю и обожаю Париж! — отсекал все пути к примирению Выкрутасов. — Понятно вам? И мечтал бы теперь там оказаться, на стадионе Пари-Сен-Дени, где вскоре начнется полуфинальный матч Франция — Хорватия. У вас телевизор-то есть, чтобы посмотреть?
— Телевизор мы не смотрим принципиально, можете не рассчитывать устроить тут ваше языческое латинское зрелище.
— Между прочим, я не успел вам открыть одну тайну. Футбол изобрели в Древней Руси. Он назывался тыч.
— Этому есть другое название. Не тыч, а исторический волюнтаризм, — сражалась Екатерина. — Такие, как вы, способны зайти куда угодно, утверждая, например, что этруски были на самом деле русскими — «это русские».
— Очень может быть, — сказал Выкрутасов, нагло разваливаясь на диване.
— Ох, у меня сейчас голова взорвется! — схватилась за виски бедная царева мать. — Какое разочарование! — пробормотала она, покидая поле жаркой схватки.
«Еще и телевизора у них нет!» — мысленно возмущался Дмитрий Емельянович. Несмотря на то, что недавняя попутчица, а теперь оппонентша, удалилась, спор за Париж продолжался, но уже не в яви, а в воспаленном воображении Выкрутасова. В ход шли уже совсем абсурдные аргументы и приемы, запрещенные всеми конвенциями. Так прошло минут двадцать. Наконец, в дверь снова постучали. «Мириться идет», — подумалось Выкрутасову, но он ошибся.
— Можно к вам? — раздался голос Павла.
— Входите.
«Ужинать позовут. Не пойду из принципа!» — подумал Дмитрий Емельянович и снова ни в какую тютельку не попал.
