Но гребенщики ничего и слышать не хотели и стали осаждать мудрую Цюз просьбами выбрать одного из них и приказать ему остаться, причем каждый имел здесь в виду самого себя. Но она остерегалась сделать выбор и заявила им серьезно и повелительно, что они должны ей повиноваться, иначе она навсегда лишит их своей дружбы. Тогда Иобст, самый старший, снова помчался в дом хозяина, в тотчас же во всю прыть за ним побежали остальные, опасаясь, как бы он там не предпринял чего-нибудь против них; так носились они взад и вперед весь день, словно падающие звезды, и опротивели друг другу, как три паука, застрявшие в одной паутине. Полгорода наблюдало необычайное зрелище полной растерянности гребенщиков, которые до этого дня вели себя так мирно и спокойно, и старые люди, встревоженные их поведением, видели в нем таинственное предзнаменование грядущих страшных событий. К вечеру, усталые и обессиленные, они все же ни до чего не додумались и, скрежеща зубами, улеглись на свою старую кровать. Один за другим заползли они под одеяло и лежали, словно сраженные смертью, терзаясь мрачными мыслями, пока не сошел на них целительный сон.

Иобст проснулся первым и увидел, что в каморку, где он ночевал вот уже шесть лет, ласково светит весеннее солнце. Как ни убого было это помещение, теперь, когда ему предстояло с ним расстаться, да еще вследствие такой несправедливости, оно показалось ему сущим раем. Он обвел глазами стены, перебирая давно знакомые следы, оставленные многочисленными подмастерьями, прожившими здесь кто долгое, кто короткое время. Вот здесь один из них, имевший обыкновение тереться головой о стену, оставил темное пятно; вон там другой вбил гвоздь, чтобы вешать свою трубку, и красный шнурочек так и остался висеть. Какие это все были хорошие люди, как мирно уходили они отсюда, а вот эти, что лежат рядом с ним, ни за что не хотят уступить ему место. Затем он перевел глаза на участок стены подле самого его лица и стал рассматривать мелочи, которые рассматривал уже тысячи раз, когда поутру или вечером, но еще засветло, нежился в постели, наслаждаясь сознанием, что это удовольствие бесплатное. Там в штукатурке было попорченное место, напоминавшее ландшафт с городами и озерами, а кучка крупных песчинок казалась группой блаженных островков; дальше торчала длинная щетинка, выпавшая из кисти и застрявшая в голубой клеевой краске. Прошлой осенью Иобст нашел остаточек этой краски и, чтобы добро не пропало даром, покрасил ею четверть стены - то самое место, возле которого лежал в кровати; на большее не хватило материала. По ту сторону щетинки виднелось возвышеньице подобие крохотной горки, от которой на блаженные острова через щетинку падала нежная тень. Над этой горкой Иобст размышлял уже целую зиму: ему казалось, что прежде ее здесь не было. Когда же теперь он стал искать ее своим грустным сонным взглядом, он нашел вместо нее незакрашенное пятнышко. Но как же он изумился, увидя, что горка не только переместилась подальше, а шевелится, как бы собираясь проделать путь. Иобст подскочил, словно увидел некое чудо, и убедился, что перед ним не что иное, как клоп, которого он минувшей осенью нечаянно замазал краской, когда тот сидел на стене в полном оцепенении. Теперь же, согретый весенним теплом, клоп ожил и в эту минуту хлопотливо полз вверх по стене, показывая голубую спинку. Иобст растроганно и изумленно следил за ним глазами; пока клоп полз по голубому участку стены, его почти нельзя было отличить от нее; но когда он выбрался из окрашенного места и последние засохшие брызги краски остались позади, славная небесно-голубая букашка стала ясно выделяться на более темном фоне. Грустно опустился Иобст на подушку. В обычное время он мало придавал значения подобным вещам, но теперь это явление пробудило в нем мысль, что, пожалуй, ему тоже снова придется странствовать, и он решил, что ему дан знак свыше указание покориться неизбежному и осмотрительно снарядиться в путь.

Под влиянием этих более спокойных размышлений к нему вернулись его природная рассудительность и мудрость; тщательно все продумав, Иобст заключил: если он смиренно, покорно согласится подвергнуть себя тяжкому испытанию и при этом будет вести себя умно и с выдержкой, то, пожалуй, победит своих соперников. Тихонько встав с кровати, он принялся укладывать пожитки: прежде всего он вынул свое сокровище и положил его в самый низ старой дорожной котомки. Тут проснулись и его товарищи. Они очень удивились, увидя, как спокойно он укладывается, и еще больше поразились, когда он обратился к ним с миролюбивыми словами и пожелал им доброго утра. Однако он ни о чем не распространялся, а продолжал тихо и спокойно заниматься своим делом. И тотчас же, хотя они и не знали, что он замышляет, они заподозрили в его поведении военную хитрость и принялись во всем ему подражать, внимательно следя за тем, что он предпримет дальше. При этом, как ни странно, все трое совершенно открыто извлекли свои сбережения из-под каменных плит и, не считая, уложили в свои котомки; ибо им давно уже было известно, что каждый из них знает сокровенную тайну остальных, и по доброму старому обычаю они доверяли друг другу, когда дело касалось имущества. Каждый был убежден, что другие его не ограбят, да и вообще в спальнях подмастерьев, солдат и им подобных обычно не существует ни запоров, ни взаимного недоверия.

Таким образом, они, сами того не приметив, приготовились к уходу; хозяин выплатил им заработанные деньги и дал дорожные книжки, в которых вписаны были самые лучшие отзывы от города и от него самого, удостоверявшие их прекрасное поведение и отменные качества. Грустно стояли они перед дверью Цюз Бюнцлин; на них были длиннополые коричневые сюртуки, а поверх сюртуков ветхие, застиранные плащи; их шляпы, старые и достаточно потертые, были заботливо прикрыты клеенкой. У каждого из них к дорожной котомке была прикреплена маленькая тележка, чтобы в случае дальнего странствия везти на ней свою поклажу; однако на сей раз путники не предполагали воспользоваться тележками и поэтому тащили их за спиной. Иобст опирался на солидную камышовую трость, Фридолин - на ясеневую палку, ярко расцвеченную красными и черными полосами, а Дитрих - на причудливый посох, беспорядочно обвитый ветками. Теперь он почти что стыдился этой привлекавшей всеобщее внимание махины, которая сохранилась от первых лет его странствий, когда он был еще далеко не таким степенным и рассудительным, как сейчас.