[1766]. Я родился в 1766 году, февраля 10 числа в Смоленской губернии, Духовского уезда в селе Зайцове, родовом имении отца моего, которое дано было предку нашему королем польским Сигизмундом[9] по взятии Смоленска[10] генерал-лейтенанту Вернеру Энгельгардту, курляндцу, служившему у него в войске, как сказано в жалованной грамоте «za krwawe zaslugi przeciwko Moskwy, dajemy dobra», то есть: «за кровавые заслуги против Москвы, жалуем имения и проч.». Назвали меня Харлампием; но когда привезен я был родителями моими в Нижегородскую губернию, Арзамасский уезд, в село Кирманы, к бабке моей, Наталье Федоровне, то она, в память убитого сына ее Льва в Прусскую Семилетнюю войну[11], назвала [меня] его именем; где и воспитывался у ней до пяти лет, до самой ее смерти.

[1771–1773]. Бабка моя отдала свое имение, 1200 душ, своим дочерям, то есть моей матери и тетке моей, бывшей замужем за Стремоуховым, оставя себе на прожитье 100 душ; по дешевизне того времени, как не было водяной коммуникации, доход ее едва простирался до ста рублей. Однако ж она довольствовалась сим доходом, не быв в тягость своим детям и без малейшего долга.

Физическое мое воспитание сходствовало с системою Руссо, хотя бабка моя не только [не] читала сего автора, но едва ли знала хорошо российской грамоте. Зимою иногда [я] выбегал босиком и в одной рубашке на двор резвиться с ребятишками и, закоченев весь от стужи, приходил в ее комнату отогреваться на лежанке; еженедельно в самом жарком пару меня мыли и парили в бане и оттуда в открытых санях возили домой с версту. Ел и пил самую грубую пищу, и оттого сделался я самого крепкого сложения, перенося без вреда моему здоровью жар, и холод, и всякую пищу; ничего не учился и, можно сказать, был самый избалованный внучек.

[1774). По смерти бабки моей, отец мой, быв полковником в отставке, определен будучи воеводою в отобранную от Польши Белоруссию[12], в Витебск, взял меня с собою. Заставило его оставить военную службу крайне расстроенное его состояние; задолжал он тетке своей, бригадирше Витковичевой, жившей в Малороссии, местечке Сарочинцах, три тысячи рублей; по-тогдашнему сей долг был неоплатный, ибо доходы в низовых губерниях ничего почти не значили, рожь продавалась там по двадцати пяти копеек четверть, да и ту некуда было сбывать; водяной коммуникации не было, винокуренных заводов мало; сказанная Витковичева столь была неснисходительна, что принуждала отца моего ежегодно приезжать для переписки векселя из Выборга, где полк, в котором он служил, был на непременных квартирах; таковая поездка чрезвычайно его расстроила. Как сказал, что доходы были малы, и [отец мой] жил почти одним жалованьем и не прежде долг мог сей заплатить, как когда пожаловано было ему три тысячи рублей за разорение имения матери моей партиею бунтовщика Пугачева[13].

[1775]. По приезде куда [в Витебск], начал меня учить грамоте униатской церкви дьячок, и как я был избалованный внучек, едва в два года выучился читать порядочно.

[1776]. Тогда приставили ко мне учителя, отставного поручика Петра Михайловича Брауншвейга, учить меня писать по-русски, первым четырем правилам арифметики и по-немецки, за шестьдесят рублей в год, а по-французски ходил учиться в иезуитский монастырь, к иезуиту Вольфорту; но, можно сказать, что от таковых учителей очень мало показывал успеха по тупоумию и лености.

[1777]. Впоследствии к большой моей сестре Варваре Николаевне[14]выписана была из Вильны madame Leneveu за 500 рублей; с которою я вместе учился целый год и уже говорил по-французски изрядно; по-немецки учил меня иезуит Кацаврик, который исправно всякую неделю наказывал меня дисциплиною, для чего такое я получил омерзение к немецкому языку, что никогда не мог я порядочно знать по-немецки и разуметь, что читаю.

Тогда же записан я был в гарнизон сержантом. Полковнику Древичу за заслуги его против польских конфедератов[15] пожалованы были в Витебской провинции деревни, кроме сего он чрезвычайно обогатился во время своих действий в Польше[16]; отец мой оказывал ему разные послуги по сему имению, почему, по прибытии его в Витебск, определил меня в гусарский вербованный Белорусский полк кадетом; по ребячеству моему, помню, в каком я был восхищении, когда одели меня в гусарский мундир, а более всего забавляла меня сабля с ташкою[17].

Я был самых дурных склонностей, ничего не мог сказать, чтобы не солгать; как скоро из-за стола вставали, тотчас обегивал стол и все, что оставалось в рюмках, выпивал с жадностию, крал всякие лакомства, и место моей краже была ташка; нередко приводили меня с поличным к матери моей, которая со слезами говаривала: «Один сын, но какого ожидать от него утешения от таковых порочных склонностей»; ни наказания, ни увещания, ничто меня не исправляло, сверх того был [я] неловок, неопрятен, и стан мой был крив и сутуловат; вот какую я обещал моим родителям радость.

[1778]. Таковым я был до 1778 года; тогда открылись наместничества, и отец мой помещен был в Полоцк, гражданской палаты председателем, а меня отвезли в Смоленск, в пансион к содержателю Эллерту[18], где пробыл я год. Правду сказать ежели, он касательно наук был малосведущ, и все учение его состояло, заставляя учеников учить наизусть по-французски сокращенно все науки, начиная с катехезиса, грамматики, истории, географии, мифологии без малейшего толкования; но зато строгостию содержал пансион в порядке, на совершенно военной дисциплине, бил без всякой пощады за малейшие вины ферулами[19] из подошвенной кожи и деревянными лопатками по рукам, секал розгами и плетью, ставил на колени на три и четыре часа; словом, совершенно был тиран. Но, кажется, касательно меня, таковой мне был и нужен, чтобы переменить злую мою нравственность; как я имел дурную память, то не проходило дня, чтобы не был я наказан, но успевал я очень хорошо в арифметике и геометрии, которой учил нас отставной артиллерийский сержант Осип Иванович Овсянников и как первого ученика отличал меня; также успевал я в танцовании и фектовании, чему учил сам Эллерт. Французский язык тоже хорошо шел по навыку, ибо никто не смел ни одного слова сказать по-русски, для чего учреждены были между учениками начальники: младшие означались красным бантом в петлице и надзирали над 4-мя учениками, а старшие чиновники отличались голубым бантом и надзирали над двумя младшими чиновниками; все они были должны смотреть, чтобы никто не говорил по-русски, не шалил и учил бы уроки наизусть, заданные для другого дня. Младшие имели право наказывать, если кто скажет слово по-русски, одним ударом по руке ферулой, а старшие чиновники — по два удара. Если Эллерт узнавал, что сии чиновники худо исполняли свою должность или ежели во зло употребляли власть, им данную, наказывались [они] ужасным образом, а иногда лишались своих бантов. Чтобы заслужить такой знак отличия, надобно было вести себя хорошо и прилежно учиться: я почитаю, что поощрение сие много способствовало к нравственности, но, впрочем, все было основано на побоях. Много учеников от такового славного воспитания были изуродованы, однако ж пансион был всегда полон. За таковое воспитание платили сто рублей в год, кроме платья, на всем содержании Эллерта. Танц-ботдек был два раза в неделю; много было девиц, которые приезжали учиться танцевать и за выучку платили по тридцати рублей, даже и взрослые, однако ж и им не было спуску; одна была девица Лебедева, очень непонятная, один раз он обил ей руки о спинку стула при многолюдном собрании; но до совершенного обучения минуэта и контратанцев никто не брал своих детей обратно. Сравните теперь воспитание того времени с нынешним и, верно, мало тому поверите. Однако ж, касательно мальчиков, в самодержавном правлении умеренная строгость не лучше ли неупотребления телесного наказания? Нужно, чтобы они с юности попривыкли даже и к несправедливостям.