Пятого числа был специальный смотр на Арском поле (на том самом, где Михельсон разбил Пугачева). Когда полки выстроились по уставу, то подскакал ко мне бывший при государе бригад-майор Н. И. Лавров, с которым мы были коротко знакомы во время Турецкой войны в Молдавии[199], и сказал мне: «Не так у тебя стоят подпрапорщики» (ибо, за некоторое время до вступления полков в Казань, переменены штаты, и подпрапорщики названы уже были вторыми после фельдфебелей). Видя, что [это] уже исправлено в шефском батальоне, который за суетой меня не уведомил, я переменил в первых двух ротах, а в трех ротах еще не успел, как уже государь подъезжал к моему батальону на фланг. Я побежал стать на свое место; он проехал мимо меня с суровым видом. Теперь-то я пропал, думал я; однако ж, видно, император сего не заметил. После чего [мы] проходили мимо него церемониальным маршем. В приказе объявлена была всем полкам благодарность.
Шестого числа было ученье, где мы стреляли, на месте и маршируя, плутонгами[200], полудивизионами и дивизионами. Когда стали стрелять батальонами, как в первой линии было пять батальонов и мой батальон был на левом фланге, то мне должно было, изготовясь, не прежде выстрелить, как когда 2-й батальон Рыльского полка, выстрелив, возьмет ружья на плечо, а как сей батальон очень мешкал, то великий князь Александр Павлович, подъехав ко мне, сказал: «Стреляй!» Но я доложил ему, что батальон, после которого мне должно стрелять, еще не зарядил ружья; хотя он мне повторил сие приказание раза четыре, но я не спешил, выждал и выстрелил в свое время, когда было должно; залп был удачный. Государь заметил, что я не торопился исполнить приказание Его Высочества Наследника, ибо он был почти у моего батальона на фланге, [и] был доволен моею исправностью.
По окончании ученья в комнате государя и при нем военный губернатор Лассий отдавал пароль и приказ; я в тот день был дежурным и был в кругу с прочими, принимавшими приказание. Государь подошел ко мне сзади, положил руку ко мне на плечо и, пожимая, сказал: «Скажи, где ты выпекся? Только ты мастер своего дела». Я руку его, лежавшую у меня на плече, целовал, как у любовницы, ибо в первые два дня я потерял бодрость и ожидал не только обратить на себя его внимание, но думал, что буду исключен из службы.
Тот день приказано было мне быть к столу. Как скоро государь вышел из внутренних комнат, то прямо подошел ко мне и спросил: «Из каких ты Энгельгардтов, лифляндских или смоленских?» — «Смоленских, ваше величество». — «Знаю ли я кого из твоих родных?» — «Когда ваше величество в 1781 году изволили проезжать через Могилев, отец мой тогда был там губернатором». — «А, помню, у тебя, кажется, была сестра Варвара; где она теперь?» — «Она замужем за Наврозовым». — «Давно ли она вышла замуж?» — «В нынешнем году» (тогда ей было тридцать три года). — «Не молодою же она вышла отроковицей; а ты где начал служить?» — «В гвардии». — «То есть по обыкновению вас всех, тунеядцев-дворян; а там как?» Я было хотел пропустить, что был адъютантом у светлейшего князя, сказал: «А потом в армии». — «Да как?» — «Взят был в адъютанты к князю Потемкину». — «Тьфу, в какие ты попал знатные люди; да как ты не сделался негодяем, как все при нем бывшие? Видно, много в тебе доброго, что уцелел и сделался мне хорошим слугою». Вскоре после того пошли за стол.
Седьмое. Были маневры; государь разгневался на Рыльский полк за худую стрельбу, а Уфимским был доволен, особливо моим батальоном. Когда я прошел мимо его церемониальным маршем и, отсалютовав, взял эспантон[201] в правую руку и подошел к нему, император сказал: «Становись на колени — видишь, как ты вырос велик: иначе не могу тебя обнять». Когда я встал на колени, он поцеловал меня в обе щеки.
Восьмое. Тоже был маневр, по окончании которого и по отдании приказа [государь] пожаловал гр. Ланжерону орден Св. Анны 2-й степени, который ему сказал: «Государь, доставляют мне вашу милость труды моего полковника; смею уверить вас, ваше императорское величество, что, ежели полк мой имел счастие быть вам угоден, он им до того доведен». — «Знаю, — сказал государь, — у меня и для него есть подарок, а после дам ему и более». После того подозвал меня к себе, приказал стать на колено, вынул из ножен шпагу, дал мне три удара по плечам и пожаловал шпагу с аннинским крестом.
Во все время пребывания государя в Казани всякий день, в шесть часов пополудни, государь выходил в сад дома Лецкого, и было объявлено, что он желает видеть в оном саду ежедневно казанских жителей; со многими дамами и тамошними дворянами он говорил. Когда встречался он с офицерами Уфимского полка, то говорил им: «Спасибо, господа; вы меня забавляли; я вами очень доволен». И во всяком приказе Уфимскому полку была похвала.
После обеда, пред выходом государя в сад, был военный губернатор Лассий, генерал-адъютант Нелидов и граф Ланжерон. Государь, вышед из спальни, подошел к графу Ланжерону и сказал: «Ланжерон, ты должен принять инспекцию от сумасбродного старика Игельстрома». — «Государь, — сказал граф, — я не могу». — «Как! ты отказываешься от моей милости». — «Тысяча резонов заставляют меня отказаться от оной; первое, я еще не силен в русском языке». Государь с большим гневом отошел от него на другой конец комнаты и, подозвав Нелидова, сказал ему: «Поди спроси Ланжерона, какие остальные резоны заставляют его отказаться от инспекции?» Граф Ланжерон отвечал: «Первый и последний: Игельстром мне благодетельствовал, и я не хочу, чтобы моим лицом человеку, состарившемуся на службе его императорскому величеству, было сделано таковое чувствительное огорчение». Не успел он вымолвить, как государь подбежал к нему с фурией, топнул ногой, пыхнул и скорыми большими шагами ушел в спальню.
Бывшие тут не смели тронуться с места; Лассий сказал: «Ланжерон, что ты сделал? Ты пропал». — «Что делать! Слова воротить не можно; ожидаю всякого несчастья, но не раскаиваюсь; я Игельстрома чрезвычайно почитаю: он не раз мне делал добро».
Через полчаса времени государь, вышед из спальни, подошел к графу и ударя его по плечу, сказал: «Längeren, vous etes un bon enfant, tou-jours je me souviendrai de votre genereux procede» («Ланжерон, вы добрый малый; всегда я буду помнить твой благородный поступок»). Я всегда за удовольствие поставлял себе то рассказывать. Сколько приносит сие чести гр. Ланжерону, еще более императору Павлу I; оно показывает, что он умел иногда себя переработать и чувствовать благородство души. Если б он окружен был лучше, говорили бы ему правду и не льстили бы ему из подлой корысти, приводя его на гнев, он был бы добрый государь. Но когда истина была, есть и будет при дворе?
В тот день многие получили ордена, в том числе и гражданский губернатор Козинский[202], ближний родственник князя Зубова.
Девятое. В день своего отъезда [государь], отдавая приказ Лассию, сказал: «Ты знаешь, что пока при пароле приказ не будет отдан, то никто не должен его знать; а этот должен быть отдан после моего отъезда». Погодя немного, он присовокупил: «Ну, Лассий, скажи правду, ты рад, что я еду?» — «Очень». — «Как?» — «До сих пор вы думаете, что у нас очень хорошо, а мы и очень несовершенны; так я хочу, чтобы вы уехали, будучи в таком о нас лестном мнении; а ежели бы остались долее, тогда бы увидели большие наши недостатки». — «Правда, правда твоя», — сказал государь.
В девять часов государь поехал в Казанский девичий монастырь, отслушал литургию, которую совершал казанский архиепископ Амвросий; по окончании оной, приложившись к чудотворному образу Казанской Богоматери, [он] заложил соборную церковь в оном монастыре, на которую пожаловал 25 тысяч рублей; заходил в келью к игуменье (бывшей из дому князей Волховских[203], казанских дворян) и отправился в путь.
