Спор о сих пушках доходил до короля и графа Суворова, и уже гораздо после о том решено. Когда сия распря о пушках происходила, в местечке Варгах Вавржецкий был окружен и принужден был сдаться со всеми генералами и войсками, которых тотчас обезоружили. После чего вся армия заняла зимовые квартиры; Козловскому полку назначены они были за 18 миль от Варшавы, по правую сторону Вислы.
За взятие Варшавы граф Суворов пожалован фельдмаршалом, и прислан был ему повелительный жезл; многие награждены были орденами, золотыми шпагами за храбрость, в числе которых и я удостоился получить шпагу; многие произведены в следующие чины, в том числе и я, по рекомендации, за многие дела, в которых я был во время польской экспедиции, пожалован подполковником после семилетней моей службы в премьер-майорском чине; все штаб- и обер-офицеры [награждены] золотыми крестами на георгиевской ленте в петлицу, с надписью на одной стороне: «За труды и храбрость», а с другой: «Прага взята 1794 года 24 октября»; солдаты медалями.
Козловский полк получил повеление идти в Варшаву и помещен был в казармах близ Лазенок, загородного королевского дворца.
Впервые мне случилось быть под начальством великого полководца графа Суворова. Он был тонкий политик и, под видом добродушия, был придворный человек; пред всеми показывал себя странным оригиналом, чтобы не иметь завистников; когда с кем надобно было объясниться наедине, то сказывали, что он говорил с убедительным красноречием; суждения его были основательны, а предприятия чрезвычайно дальновидны, да то и опыт доказал. Вырвалось у него сказанное моему приятелю слово, показывающее правило, которого он держался: «Pour parvenir, mon ami, il fait avoir la patience d'un cocu» («Чтобы достигнуть, надобно быть терпеливу, как рогоносец»). Но как скоро был втроем, то и принимал на себя блажь. Совершенно знал языки: французский, немецкий, латинский, греческий и турецкий. В угождение ему надобно было к его странностям привыкнуть, не говорить: «не могу знать», «не могу доложить», даже и «не знаю». О всех таковых он говаривал: «Боже упаси от немогузнаек; от них беда; надобно все знать». Например, спросит кого: «Что султан делает?» — надобно соврать что хочешь, только не говорить: «не знаю»; [или], например: «Далеко ли от Варшавы до Праги?» — скажи: «250 верст, 13 сажен и 1 аршин», то он и доволен и говорит: «Вот настоящий человек; все знает».
Военные его действия всегда располагаемы были так, чтобы действовали на мораль людей, как на своих, так и на неприятелей. Визирь шел атаковать принца Кобургского и верные имел известия, что Суворов был еще накануне в Берлате, верстах около ста от принца. Как вдруг, вместо цесарцев, увидел себя, атакуемого русскими; изумление было более причиною победы, чем самая храбрость. Равно и разбитие трех польских корпусов; поляки о самомалейших наших движениях имели скорые и верные известия; о Суворове же и эхо не касалось их слуха; ожидали от русских нападения с лица, вдруг Суворов как с неба упал, поразил их при Кобрине и, не дав им образумиться, при Бресте и Крупице. Хотя много оставил за собою усталых, которые приходили на другой день или на третий, даже и позднее, но скорыми своими маршами и внезапностию всегда побеждал. Генералы и военные с дарованием люди долго думали и приписывали все дела его счастию; но уже в итальянскую кампанию увидели в нем гения в военном искусстве, и что все баталии, им выигранные и ни одна не проигранная, были обдуманы человеком, которого никто постигнуть не мог.
Суворов окружал себя людьми простыми, которые бы менее всех могли отгадать его; однако ж от них зависела участь служащих под начальством графа Суворова. Чтобы получить какое награждение за настоящую службу, надобно было с низостию искать тех покровительства; таковы были при нем Курис, Мандрыкин и прочие… Кто в них не снискал, тот не только не успевал по службе, но иногда обращал на себя неудовольствие графа, и сам он своею странностию иногда унижал людей достойных. Во время прагского штурма он закричал: «И я возьму ружье со штыком». — «Нет, ваше сиятельство, не пустим вас», — говорили знавшие его; кто хватал за узду его лошади, кто хватал его за руку и полы платья, когда он и шагу не намерен был сделать; но он делал вид, будто вырывался, и кричал: «Трусы, трусы, пустите меня!» Только что выпущенный из кадетского корпуса поручик Оленин как-то попался к нему в свиту и по простоте своей, думая сделать ему угодное, сказал: «Извольте, ваше сиятельство, я вас проведу на возвышенное место, откуда вы изволите усмотреть весь штурм». Граф его расцеловал: «Вот один только герой, а вы все трусы», — сказал он; однако ж и затем его не пустили. Что же? Все те, которые не пускали, были награждены, а Оленин остался без ничего и отпущен в полк. Во время сражения [Суворов] всегда бывал на казачьей лошади и в козачьем седле, делал вид, что скакал в пыл сражения, но как скоро замечал, что никто его не удерживает, останавливался, слезал с лошади и переправлял свою обувь, говоря: «Ох, онуча жмет ногу». (Он вместо чулок обертывал ноги тонким полотном наподобие онуч.)
Спал всегда на сене, покрытом простынею; другой постели во всю жизнь не имел; всякий день обливался холодною водою, несмотря ни на какую погоду; стол был его простой, но сытный; в постные дни никогда не ел скоромного; никогда не заботился, что будет есть; этим занимался Курис. Час его обеда, когда захотел; иногда в 8 часов утра, но не позже 11-ти. Говорили, что он любит пить, но это неправда; перед обедом он выпивал большую рюмку водки, а за столом рюмки две вина; если же иногда наливал третью, то Тимченко, его камердинер, ему запрещал, равно если бы, сверх обыкновения, хотел съесть лишнее; «Ну, Тимченко не велит, — говорил он, — надобно слушаться».
По прибытии моем в Варшаву я должен был явиться к нему с рапортом. Чтобы сделать ему угодное, понаслышке изготовился я отвечать на все странные его требования, но вместо того обратил на себя его негодование, за что, не знаю, и получил за столом чувствительный афронт[182]. Думаю, что подан к тому [повод] следующий случай: сержант гвардии перед обедом разносил водку по старшинству чинов; ежели кто был в одних чинах, то тот сержант спрашивал, с которого года и месяца состоят в оных; почему и меня спросил, как человека нового и впервые бывшего у графа. Я сказал, что уже 6 лет, 3 месяца и 12 дней в сем чине, и усмехнулся. Казалось, что граф сего не мог приметить, но другой причины к неудовольствию не было. Сели за стол; мне пришлось сесть наискось против графа. Вдруг он вскочил и закричал: «Воняет!» — и ушел в другую комнату. Адъютанты его начали открывать окошки и сказали ему, что дурной запах прошел. «Нет, — кричал он, — за столом вонючка». Они стали обходить всех сидящих и начали обнюхивать; один ко мне подошел, сказал: «Верно, у вас сапоги не чисты, извольте выйти, граф не войдет, пока вы не встанете и не прикажете себе сапоги вычистить; тогда опять можете сесть за стол». Представьте мое смущение; однако ж делать было нечего. Я встал, сказал тому адъютанту: «Доложите графу: я вижу, что моя физиономия ему не понравилась; как бы мне приятно ни было обратить на себя благосклонное его внимание, но я к нему более не явлюсь» — и вышел. Посудите, приятно ли было служить при нем человеку с благородным чувством, признаюсь, что, несмотря на его великий гений и служа под ним в его славных победах, получая чины и ордена, трудно перенесть подобные оскорбления, которые не с одним со мною случались, но и с некоторыми генералами.
Варшава для меня была фатальна. Прибыл я с полком 15 декабря и привез с собою экономического провианта почти на месяц, но от казны удовольствован был по 17-е число. Тогда случилось, что подполковник Ржевский, командир одного егерского батальона, не имел более провианта, да и в магазинах также его не было. Для сего батальона от разных полков собирали провиант для ежедневного продовольствия. Генерал-поручик Ферзен, командующий войсками, расположенными в Варшаве, отдал приказ, что ежели полковые и батальонные командиры узнают, что в магазинах провианта нет, то заранее бы доносили, по которое время провиант у них кончится, в противном случае таковые нерадивые начальники будут отвечать перед военным судом. И как тот день был уже 17-е число, то я рапортовал, что Козловский полк провианта не имеет, да и в магазине, по справке моей, не имеется. Рапорт, отправленный мною того же дня к бригадному командиру, г<енерал>-м<айору> Буксгевдену, пролежал у него в канцелярии более суток, почему Ферзен получил оный уже чрез два дня. Он тотчас поехал к фельдмаршалу графу Суворову доложить, что обер-провиантмейстер Слепушкин ложно уверил графа, что все полки удовольствованы по 22-е число, а полк Козловский уже два дни без провианта. Граф сказал: «Помилуй бог, нехорошо, Слепушкин за ложь будет солдат». Все сие происшествие узнал я уже после.
