Описав польскую революцию, приступаю к описанию военных действий.
Полковник Рарок, командующий авангардом отряда г<енерал>-п<оручика> Загряжского, донес, что поляки поутру, в четыре часа, в числе осьми тысяч и более, заняли от Дубенки верстах в двух ту самую позицию, которую занимал Костюшко против армии Каховского, и что уже с его казаками начал перестрелку. Весь наш отряд состоял из 10 батальонов, 12-ти эскадронов, 1 полка донских казаков и 10-ти орудий полевой артиллерии.
Не снимая лагеря, весь отряд выступил к Дубенке; пока оный приближался, поляки выслали эскадрона четыре на шармицель[174], но как скоро усмотрели, что два батальона обходят их позицию, а отряд шел прямо к ним в лицо, то они и ретировались в лесу, а потом и совсем ушли к Хелму. Пленные показали, что то была рекогносцировка, но польские войска у Хелма были в большом числе под командою генерала Зайончека.
Через день после незначащего сего дела прибыл с корпусом генерал-поручик Дерфельден; так как он был старее в чине Загряжского, то он [Загряжский] и поступил к нему в команду. Авангард поручен был г[енерал]-м[айору] гр. Валериану Зубову; он составлен был из 4-х батальонов, 6-ти эскадронов, полка донских казаков и 4-х орудий полевой артиллерии; весь корпус состоял более 15 тыс. человек.
На другой день пошли атаковать Зайончека, бывшего при Хелме, расстоянием от нас верстах в тридцати, двумя колоннами, а для облегчения марша — разными дорогами. Я командовал авангардом колонны генерала Загряжского; дорога через лес была чрезвычайно дурна и расстоянием далее той, по которой пошел Дерфельден. Мы пришли спустя час, когда началось дело. Лишь только вступили [мы] в линию и открыли канонаду против построенного редута с артиллериею и прикрытого косинерами[175], поляки, оставя редут, побежали, но орудия успели увезти; одно только увязло в болоте, которое взял нечаянно Низовского полка адъютант Гололобов. Стоявшим на правом фланге легкоконным двум полкам велено было атаковать народовую кавалерию, прикрывавшую бегущих косинеров. Положение места было болотистое, к нам клином сузившееся, а к неприятелям шире; за сим болотом был ложемент, в котором помещен был неприятельский батальон. Лишь только наши полки пошли в атаку, как болото заставило их тесниться к флангам, почему и расстроились, из ложемента открыт был по ним ружейный огонь, народовая кавалерия ударила на оба фланга и обратила наших в бегство; Дерфельден велел сделать несколько выстрелов ядрами по неприятелям и своим, что заставило наших остановиться, а неприятеля ретироваться. Тем дело и кончилось с небольшою нашею потерею. У неприятеля убито было более трехсот человек, в том числе один полковник, занимавший редут; много взято в плен косинеров, которые, как неохотно сражавшиеся, отпущены по домам.
Случилось мне с подполковником Мейером проезжать мимо базилианского монастыря в Хелм, от места сражения верстах в трех. У сего монастыря поставлены были маленькие чугунные 4 пушки, из которых стреляли во время церковных праздников, и каковые у всех почти польских костелов бывают, и которые после положены были на мужицкую телегу и с лафетами. Он [Мейер] сказал мне: «Поедем поскорее, чтоб не подумали, что мы хотим присвоить себе честь взятия сей страшной батареи». Но представьте мое удивление, когда я увидел в реляции, что сию батарею взял майор Шепелев, за что дан ему был георгиевский крест. Как поносно начальству делать таковое злоупотребление и бесчестить сей почтенный орден! Но к несчастию, не один сей был таковой пример; люди достойные и действительно заслуживавшие бывали без всякого награждения, потому что не хотели подличать, а самохвалы и подлые льстецы были осыпаемы почестями.
На другой день пошли вслед Зайончека в Красностав, но он так скоро бежал, что не могли его настичь, и он переправился чрез Вислу при Пулаве, имении князя Чарторижского, который много способствовал к поощрению революции, снабжая Костюшку деньгами. Не доходя до оной десять верст, корпус остановился. Дерфельден имел повеление имений Чарторижских не щадить, для чего Пулава была разграблена до основания; сады и парки не уступали расположением и красотою Царскому Селу; богато украшенный огромный дом разорен, картины порваны, библиотека, состоявшая из 40 тыс. волюмов[176], вся истреблена, так что никто ни одним полным сочинением не воспользовался, кроме подполковника С. Н. Щербачева, которому удалось, видно, приготовленные для отправления два ящика с лучшими изданиями французских книг себе присвоить. Натуральный кабинет весь разбит, а превосходное собрание окаменелостей все было раздроблено.
Тут получили от прусского короля уведомление, что он, соединив свою армию, состоявшую из 30 тыс. человек, с корпусом Ферзена, разбил Костюшку под Песочным, преследует его и приглашает Дерфельдена перейти Вислу и преградить отступление Костюшки к Варшаве. Мы с восхищением готовы были уже сие исполнить, как получили повеление от князя Репнина, коему поручено было главное начальство над войсками: поспешить к Несвижу, несмотря ни на какие обстоятельства, ибо граница России угрожается сильными мятежными войсками. Почему Дерфельден принужден был, во исполнение того ордера, на другой день выступить.
Не доходя до местечка Брестович, узнали, что генерал Макрановский расположен был с корпусом в 10-ти милях от нашего пути. По сему известию граф Зубов выпросил позволения со своим авангардом атаковать его, но, приблизясь к нему мили за четыре, узнал, что он нарочито силен, то и просил подкрепления, для чего Загряжский с своим отрядом был послан. Как гр. Зубов был генерал-майор, то и хотел, чтобы Загряжский принял начальство, а тот от того отговаривался (тем), что он послан только его подкрепить. Итак, не согласясь в том между собою, оба возвратились в корпус и продолжали марш до Слонима.
Пробыв там несколько дней, кн. Репнин приказал оставить для прикрытия российских границ г[енерала]-м[айора] Лассия с 4-мя батальонами и 6-ю эскадронами, а всему корпусу идти к Вильне, ибо г[енерал]-м[айор] Кнорринг безуспешно атаковал оную и поляки сильно ему противились. Но едва дошли к реке Неману при местечке Белиц, получили донесение от Лассия, что он атакован Сираковским с коронным войском, татарскими полками Беляка и посполитым рушением, всего до 18 тыс. человек. Почему г[енерал]-п[оручик] Загряжский командирован с своим отрядом идти форсированным маршем на сикурс. От Белиц до Слонима около 12 немецких миль; мы шли почти без роздыху и через 22 часа под Слонимом соединились с Лассием. Поляки хотели переправиться через реку Шару по плотине, простирающейся на версту и на которой устроена была большая мельница, нашими тогда сожженная. Невзирая на несоразмерные силы и храбрый напор поляков в продолжение 8-ми часов, храбрая защита плотины полковником Коновницыным[177] со своим Старооскольским полком сделала покушения их тщетными. С другой стороны Щары неприятельскою устроенною из 20 орудий батареей много убито у нас людей, одних канонеров в Старооскольском полку убито три комплекта. Неприятель, видя безуспешное усилие переправиться, к вечеру уже прекратил канонаду и отступил версты на две от реки. Лассий тоже отступил на недальнее расстояние к опушке леса; посылал [своих людей] небольшими частями показываться в разных местах из-за леса, чем заставил поляков думать, что он получил подкрепление.
По соединении корпуса положено было в совете, чтобы в ту же ночь перейти Щару у Жировицкого базилианского монастыря, вверх от Слонима в 5-ти верстах, и зайти неприятелю в тыл; для чего, как я был за обер-квартирмейстера, позвали меня для должного распоряжения и приготовить охотников. Я, квартируя в Слониме зиму и будучи псовый охотник, все местоположения мне были известны, знал и то, что от Слонима по правой стороне к Журавичам были непроходимые зыби, и, чтоб оные обойти, надо было окружить, по крайней мере, верст 40. Господа генералы усомнились; приказано было, по обыкновению, представить жидов, чтоб от них о том разведать, которые мое показание утвердили, почему план был сей оставлен. Мне приказано было построить портативный мост; Щара была тут шириною саженей 14, глубиною аршин около 3-х, а в некоторых местах и глубже. Через два дня мост был готов, положен на воловые фуры, и определен к оному Херсонского полка корнет, казалось, человек исправный.
