[1784]. В начале 1784 года светлейший князь преобразил армию в новую одежду[68]. Перед сим гренадеры имели старинные гренадерские шапки; мушкатеры, кавалерия и артиллерия носили шляпы; вся армия причесана была с пуклями, длинными косами и пудрою, что особливо было тягостно для нижних чинов; зимою одеты были в длинные мундиры, а летом в красные камзолы с рукавами; а по введенной реформе светлейшим князем у всей армии волосы были обстрижены в кружок, как можно ниже; вместо шляп и гренадерских касок даны легкие каски с плюмажем из шерсти; у гренадеров и кирасир плюмажи белые, спереди латунь с вензловым именем императрицы; у прочих войск плюмажи желтые, с простою полосою латуни. Вместо долгополых мундиров сделаны были куртки; вместо коротких штанов чикчиры[69] сверх сапог, внизу обшитые черною кожею и застегивались 6-ю медными пуговицами; на лето все нижние чины имели кители из фламского полотна[70] с широкими шароварами. Слободские гусарские полки уничтожены, а вместо оных сформировано 10 легкоконных полков, по 6-ти эскадронов каждый. Гвардия сохранила прежние свои мундиры и прическу. Генералитет, штаб- и обер-офицеры остались также в прежнем виде. Когда его светлость представил на утверждение императрице доклад, то надписал: «Солдатский наряд должен быть таков: что встал, то готов».
В исходе зимы князь отправился в свои губернии, как для осмотра оных, так и для того, чтобы увидеть преобразование армии в новой одежде; еще более ему нужно [было] быть там, чтобы выманить хана Шахин-Гирея из гор, где он с приверженными себе крымскими татарами укрывался, увидя, что он был обманут обещаниями, которых не выполнили, отдав себя под покровительство российской державе и [за] добровольное покорение Крыма. Без того спокойствие в Крыму было непрочно; силою же князь не хотел к тому принудить, но во время своего там пребывания не успел, и внезапная смерть фаворита А. Д. Ланского, коего государыня особливо жаловала более прочих, заставила его без медления отправиться в Петербург. Начальство над войсками поручил он генерал-поручику Игельстрому; равно поручил ему и уговорить хана, а потом отправить его в Воронеж, который [Игельстром] в отсутствие князя приступил к исполнению сего таким образом.
До его командования войска очень дурно обходились с крымцами и, несмотря на их жалобы, никогда не давали им должного удовлетворения; тож неоднократно и просьбы хана в заступление обид и притеснений его бывших подданных оставались без внимания. Игельстром стал строго наказывать, по просьбам татар, правого и неправого; стал им всячески поблажать. Хан вошел с ним в переписку, благодаря, что он его бывших подданных покровительствует и защищает от страшных угнетений. Наконец, они сделались по письмам друзьями, и хан так расположен был к нему, что просил его к себе приехать в горы. Через несколько времени Игельстром получил курьера с малозначащими бумагами; он сделался задумчив, пасмурен; запершись в своем кабинете что-то писал, из сего заключили, что, верно, получил он какую-либо неприятность, и не приказано ли ему уже сдать войска старшему по себе, а самому отъехать для командования в другом месте? Как он был ненавидим, то вскоре молва эта разнеслась и дошла до хана.
Хан как скоро то услышал, то с большим соболезнованием спрашивал его письмом, справедлива ли эта молва? Игельстром отвечал, что ему велено ехать командовать кавказским корпусом, а более всего сожалеет, что отъезжает, с ним не видавшись. Хан пишет, что он в отчаянии, видя лишенных его крымцев такового покровителя, предлагал ему, что объезд на Кавказ очень далек, а ежели он поедет чрез его стан, в горах находящийся, то ему несравненно ближе будет и покойнее; что это есть средство лично запечатлеть его с ним дружбу. То было только и нужно Игельстрому. Он отвечал хану, что очень благодарен за таковое его приглашение и что как скоро он сдаст команду, то, известя его заранее, воспользуется сим случаем иметь давно желанное с ним свидание.
Игельстром нарядил один батальон с четырьмя пушками, выбрал к тому способного штаб-офицера, дал ему маршрут, под видом для безопасного его проезда, и особливое наказание, будто он сбился с дороги, в назначенное бы число до приезда Игельстрома очутился близ ханского стана и бросился бы к хану просить его защиты в ошибке, им сделанной; ибо-де Игельстром без того сделает его несчастным, а потом выпросил бы позволения для чести поставить в караул роту близ ханской ставки; инако-де Игельстром его не простит.
Игельстром, учредив сие, с большим конвоем кавалерии, под видом провода, с некоторыми генералами и множеством штаб- и обер-офицеров отправился в стан хана. Генерал по прибытии туда, как скоро увидел того офицера, то и напустил<ся> на него, хотел разжаловать его в солдаты; хан насилу мог испросить ему прощение. После сей комедии вошли они к хану в палатку; тут Игельстром сбросил с себя личину, стал уговаривать хана отдаться и предать себя справедливой монаршей милости. Хотя тогда хан и увидел себя обманутым, но уже нечего было делать; окружен будучи батальоном с пушками и более нежели тысячью человек российской конницы, он должен был согласиться. В тот же день хана вывезли, и вскоре был он отправлен на житье в Воронеж.
[1785]. Императрица очень обрадована была приездом князя; потерею любимца ее она очень огорчалась; на некоторое время при дворе остановлены были все увеселения. В придворной церкви у обедни сколько молодых людей вытягивались, кто сколько-нибудь собою был недурен, помышляя сделать так легко свою фортуну; частая перемена фаворитов каждого льстила, видя, что не все они были гении, почти все из мелкого дворянства и не получившие тщательного воспитания.
Наконец выбор пал на гвардии офицера Александра Петровича Ермолова; касательно его наружности, он не был отлично хорош, особенно в сравнении прежних фаворитов, а еще более с последним, Ланским; тот был человек большого роста, стан прекрасный, мужественен, черты лица правильные, цвет лица показывал здорового и крепкого сложения человека; а Ермолов был женоподобен, умом же не превосходил последнего, которого считали не слишком дальновидным.
Я недели две был нездоров и не выезжал из дому; получивши облегчение, приезжаю к князю и уведомился, что Мамонов пожалован был капитан-поручиком гвардии, а на место его взят Ермолов и что он живет во дворце, в отделении его светлости. Я тотчас пошел к нему знакомиться. У комнаты его стоял придворный камер-лакей, который только прислуживает знатным придворным особам; я хотел войти прямо к Ермолову, но камер-лакей остановил меня и спросил: «Как прикажете о себе доложить?» Я был столько прост, что, не догадываясь, к чему готовится мой товарищ, сказал: «Что это за странность, что без доклада войти не можно?» Однако ждал время о себе доложить. Ермолов принял меня очень вежливо, но свысока; я простодушно рекомендовал себя в его знакомство; он был знаком с моею матерью в Москве и считал за милость, что она его хорошо принимала, почему обошелся со мною ласково и обещал при случае оказывать мне свои услуги.
Светлейший князь приготовил большой праздник в Аничковском в своем доме, или, лучше сказать, павильоне. В день сего великолепного маскерада приказано было всему его светлости штату быть в мундирах легкой конницы и в шарфах. Собравшись еще до приезда князя, увидел я Ермолова в драгунском мундире и в башмаках; по добродушию своему, подошед к нему, сказал: «Александр Петрович, разве вы не знаете, что велено всем нам быть в мундирах легкой конницы, в сапогах и шарфах?» — «Я знаю, — отвечал он мне, — но думаю, что его светлость на мне не взыщет». — «Остерегитесь, лучше поезжайте домой и переоденьтесь». — «Не беспокойтесь, — сказал он, — однако ж не менее я вам благодарен за ваше ко мне доброе расположение». Вскоре его светлость приехал, и представьте себе мое удивление, когда он взял Ермолова под руку и стал ходить с ним по зале, чего он и самых знатных бояр не удостаивал.
