Джонатан поднял брови, а пошатывающаяся Коркоран зафыркала от смеха, уткнувшись в косяк двери. На ней был белый атласный халат, сбрызженный, по-видимому, каплями ее любимого чернильно-сливового “Шато Петрюс”, который так ценили в “Майстере”.

— ¡Halo! Вы пьяны, Корки?

— А вы… а вы трахаете лапушку Джед, мистер Трезвенник? — она повернулась к нему, и в запа́хе ее халата он разглядел изгиб смугловатой груди. — Развед-агентура не дремлет, дорогуша, и пусть я форменная сука, но вы, позволю себе заметить, тоже по уши в дерьме, — Корки захихикала. — Оно не только на подошвах ваших ботинок, приглядитесь. Вы сами гниль. Знаете, что Шеф скажет, если какой-нибудь доброжелатель нашепчет ему о том, что ангел его души добровольно встает раком перед героическим спасителем милашки Дэнни? Ооо, — она игриво склонила голову и прижала ладонь к губам. — Я думаю, он вас убьет нахер.

— А вы полагаете, он вам поверит, Корки?

— А ты полагаешь нет, мой милый? Кто из нас марает бумажки для Шефа? Я здесь владею половиной его гребаных филиалов, а ты — трахальщик, лгун, симулянт… — Корки вдруг по-настоящему озверела и стремительно шагнула к Джонатану, ощутимо толкая его в грудь. — Сволочь! Ты думаешь, я не знаю, что ты и твои шавки копают под меня?! Что я, дескать, шлюха и пропойщица, а ко всему прочему сливаю все подробности темненьких делишек Шефа на сторону!

— Это не моя вина, Корки, клянусь тебе, — Джонатан вяло отступил назад. Он еще не чувствовал себя окончательно проснувшимся, и все высказанные оскорбления превратились для него в антураж какого-то затянувшегося кошмара. — Догадываюсь, что ты уже в курсе каждой детали моего прошлого и знаешь, что никаких друзей, которые могли бы копать под тебя ради меня, не существует.

— Не верю я тебе ни хрена. Ходишь — вынюхиваешь. Нацелился на Джед, — она зашипела ему в лицо: — Не отдам я тебе эту сделку, понял? Не отдам “Трейдпасс”! Скорее сдохну!

— Если Шеф и впрямь захочет передать мне “Трейдпасс”, а ты будешь сопротивляться, боюсь, что так и будет.

— Или ты прикончишь меня, да?

“Я одержим тобой. Я одержим тобой. Как бы я мог убить тебя?”.

Джонатан почувствовал, как Софи вздохнула где-то в глубине.

— Ты пахнешь солью, — тихо сказал он. — И вином.

— Что за чушь собачья…

Коркоран стремительно приблизилась к нему, дрожа от ярости, и Джонатан, повинуясь необъяснимому импульсу, вдруг шагнул к ней навстречу и сжал в объятиях.

Корки упала в кольцо его рук не сопротивляясь — скорее из изумления, чем из желания, и тут же начала пьяно извиваться, заставляя Джонатана чувствовать каждый изгиб ее тела. Маленькая и крутобедрая, она будила в нем эмоции совсем не похожие на те, что он испытывал к Джед или Софи. Шумная наездница и сердечная арабка — ни одну из них он не мог бы держать в объятиях вот так, как сейчас держал Корки. Пыхтя и царапаясь, она в то же время намного естественнее и правдивее принадлежала ему, чем все остальные. Он мог бы удержать их силой от безрассудных поступков, но они бы не послушались — впрочем, так и было, но Корки, как бы она ни старалась, никогда не смогла бы разжать его хватки.

Когда Коркоран чуть затихла, Джонатан шумно вздохнул и осторожно поцеловал ее в макушку.

— Я не расскажу ему, — сквозь зубы процедила она, уткнувшись в его грудь и сжимая бока, которые назавтра будут пестреть синяками от ее сильных пальцев. Ее голос звучал совершенно трезво. — Я не расскажу Шефу о Джед. Теперь отпусти.

— А о себе расскажешь?

— Нечего рассказывать, — запыхтела Корки, толкая его кулаками в ребра. От нее шел жар майоркской ночи — влажный и душный, а еще горьковатый запах сигарет. Ничего общего с ванилью — ее аромат не убаюкивал, но приводил в чувства, как стакан бренди после бессонной разгульной ночи.

— Ты у меня дома. Я тебя обнимаю. Ты меня обнимаешь. Мы одни. Может произойти все, что угодно. Когда ты будешь уходить — тебя увидят. Шеф сложит два и два. Думаешь, он тебе поверит, если ты начнешь юлить?

Он посмотрел на нее сверху вниз и в полумраке одного-единственного ночника увидел в ее глазах болота Аль-Хавиза — те самые, мимо которых они брели с автоматами на горбу, вспахивая телами грязь у ирано-иракской границы. Болотисто-карие, как неблагополучная земля, как камуфляж, а волосы — обсидиановые, напоминали ему о винном погребе цюрихского “Майстер-палас”, где он, теряя хладнокровие, чувствовал, как утопает в бездонной яме темноты.

— Ничего не может произойти, — прошипела Корки. — Давай, пусти меня.

— Почему ты не закричишь, если так хочешь, чтобы я тебя отпустил? Фриски за мной следит — я знаю. Он тут же явится тебе на подмогу.

— Я о себе сама могу позаботиться, дорогуша.

Джонатан положил одну руку на ее бедро, и Коркоран судорожно выдохнула.

— Милый мой, ты играешь с огнем, — ее тихий голос звучал наигранно. — Не боишься ничего себе подпалить?

— И здесь территория Шефа? Ты, кажется, говорила, что я могу есть фрукты с любого дерева, с которого пожелаю.

— До такого фрукта, тебе еще расти и расти, — она попыталась двинуть коленом, но Пайн только сильнее прижал ее к себе, и Корки тихо застонала — то ли от разочарования, то ли от удовольствия.

— Шеф сам решает, — прошептал Джонатан, поглаживая ее спину. — Никто не смог бы на него повлиять.

— Какого хрена? Какого хрена? Ты приперся сюда — такой весь из себя героический — и все теперь чуть ли в рот тебе не заглядывают, а ты улыбаешься в тридцать два зуба, как бабуин, и доволен собой. — Она неожиданно всхлипнула, как будто хмель накрыл ее второй волной, и обхватила Джонатана руками, шаря по его ребрам со слепой беспомощностью. — Не понимаешь ты главной… главной шутки. Кто ему не нужен — того он выбрасывает за борт, и спасательным кругом тебе шарахнут разве что по голове. И за кого я умру? Из-за тебя? Нет, мистер Джонатан-Джек-Томас, я вижу… чую… тебя тут от всего воротит. Ты у нас честный. Благородный. Хороший. А Корки скотина и пьяница.

— Скорее просто немного грубовата — издержки армейской наследственности.

Она что-то неразборчиво мяукнула, цепляясь за его одежду, и Джонатан, озаренный внезапной мыслью, отстранил Корки, чтобы заглянуть ей в глаза. Вопреки ожиданиям, она не плакала, наоборот — ее взгляд был ясным, искристым и горел болезненным ожиданием чего-то, что Джонатан не мог себе позволить. Не должен был позволять.

Он осторожно коснулся ее лица, ожидая, что она его оттолкнет.

— Ты меня действительно так ненавидишь?

— Не знаю, — прохрипела Корки, еле шевеля потрескавшимися губами — краешки ее рта были слегка сливового цвета. — Ненавижу меньше, чем надо бы. Слишком уж ты распрекрасный. На тебя все прямо молятся.

— И ты не любишь всем наперекор?

— Умненький какой. Еще не переросла юношеский максимализм и сохраняю драгоценный дух бунтарства. Шефу тоже стоило бы, но у него в ушах вата, а на них — лапша. По твоему особому рецепту.

Джонатан вспомнил, как Корки каждый раз поджимала губы, когда Роупер выказывал к нему свое расположение, и почувствовал стыд. Еще, к своему ужасу, желание встряхнуть Корки как следует, зарыться лицом в ее расхлябистую гриву волос и выложить как на духу все — про Берр, про Уайтхолл, про Девон, про Софи. Как будто правда могла бы успокоить ее сомнения и заставить думать о нем лучше, чем думают все остальные, принимая легенду темного прошлого в качестве квоты доверия.

“Будь я и впрямь убийцей, — подумал Джонатан. — Она бы верила мне с большей готовностью”.

“Белое никогда не останется незапятнанным, если вы облачите в него окровавленное тело”.

В коричнево-болотистых озерах Аль-Хавиза плескалась боль и ненависть, но влечение, овладевшее Джонатаном, было сродни силе притяжения. Его ноги онемели, и когда он, наклонившись над Корки, тяжело вздохнул и изготовился попробовать на вкус букет майстерского “Шато Петрюс”, на него плавно накатила волна облегчения.

— Тяжело с тобой, — едва слышно прошептала Корки, неотрывно глядя на него снизу вверх. — Совсем мозгами поплыл, любовь моя? Ты что вытворять вздумал…