«Здравствуй, трагедия, одетая не по моде,
Что нового в репертуаре, трагедия, в гардеробе?»
Припала к мужчине как потонувшая неспасённая, и конкретно бы захлебнувшаяся своими оскорблёнными лёгкими, надрывистой глоткой. Отвлекаться на наготу не приходилось возможности, поэтому я отвлекалась на реальные чувства, снедающие изнутри и прорывающие как через сито наружу.
Совершенно быстро, как-то незаметно опять же, Чонгук стал тягуче целовать мою вспотевшую (распереживавшуюся, тоже стеснялась) спину, проводя пальцами у черты невозврата. Чертоги моей души окончательно сыграли в ящик, когда Тэхён пошире развёл мои ноги, прошептал безоружное «потерпи», оставил чмок на губах, а следом Чонгук проникнул двумя пальцами сзади, раздвигая узкие стенки. Я зашлась в подсчёте ударов в минуту, их было целых 850, без пересчёта. Можно было ставить рекорд.
Пальцы сменились уже самой разгорячённой плотью, упирающейся мне в поясницу. Вырываться или помешать было не то, чтобы страшно, дико нереально.. Тэхён гладит по талии, обхватывает моё лицо безудержно невыносимо, целует без отдачи, я, кажется, кончилась ещё в начале, мне боязно быть вовлечённой. Однако я влекусь, и прогибаюсь тоже не случайно, кричу в порыве наступившей боли, адской, несусветной, зверски расширяю глаза, увеличивая диапазон наблюдений, и всё равно остаюсь незрячей, кусаю губы Тэхёна до крови, он стирает мои слёзы теми же горячими и пылкими, с дыханием отопленных трамваев. Мне невдомек, откуда жарит солнце, я вся пылаю и растекаюсь – молчаливо прошу собрать меня хотя бы в кружку, приправить с чаем и пить тщательно и постепенно, желательно с конфетой, пусть послаще.
Чон не сразу начинает толкаться, даёт привыкнуть, собрать мужество в кулак, в сосуды, в артериальные дорожки. Первые заходы отдаются во мне громким набатом в висках, я готова выдрать Тэхёну волосы, а блондина просто выдрать за большое естество (не смешно ни разу, если не печально). Хватаюсь за широкие плечи, ищу опору в чужих объятиях, распростёртых неслучайно. Ругаюсь матом тихо, забываю о хорошем тоне, мне лишь бы перестать ломаться. Живот напрягается до предела, им же чувствую уже другой стояк, отбрасываю эту мысль скоро. Хорошо всё-таки наступает, и боль под алтарём венчается с контрастом наслаждения, сплетается узами нерушимого, просит подождать до окончания и уж потом начинать делёжку нажитого имущества.
А сердце заходится по ненормальному, иррационально нарушая границы дозволенной учащённости – кровь скоро хлынет вон из вен, и это станет самая сентиментальная смерть в истории. Надеюсь, меня будут проходить в новейших пособиях и, не запоминая имён, фамилии, не станут долго забавляться безыдейности профайла двадцати трёхлетней информации. И дай Бог хлынет вон, куда ей деться вскипячённой? Ничто ни вечно под Луной, кроме боли, конечно. Этой старухе, полной маразматичке, плевать на тайфуны и смерчи, резкие холода и пустынные обмороки, она, видите ли, сама себе трагедия, сама себе конец истории.
«Спасибо, трагедия, за то, что ты откровенна,
как колуном по темени, как вскрытая бритвой вена,
за то, что не требуешь времени, что - мгновенна.
Кто мы такие, не-статуи, не-полотна,
чтоб не дать свою жизнь изуродовать бесповоротно?
Что тоже можно рассматривать как приплод; но
что еще интереснее, ежели вещь бесплотна.
Не брезгуй ею, трагедия, жанр итога.
Как тебе, например, гибель всего святого?
Недаром тебе к лицу и пиджак, и тога.»
Чонгуку, например всё к лицу, как последней небывалой сволочи и подлецу. Тэхёновские часы режут по коже, в ответ царапаю его татуировку с задней стороны шеи, в надежде вскрыть ещё не прочитанный мной текст, довести до гниения раны, чтобы дать вволю прочувствовать мой погасающий жизненный цикл. Трагедия заключается не в смерти.. Смерть повсеместна, я вот сейчас, например, тоже кажется, умираю, от переизбытка крови ищу донора, Чонгук не даёт, бьётся внутри ускоренно, дышит часто, сообщает, что до возрождения осталось пару толчков, мне надо потерпеть. И что толку, если исступление мне наступает на пятки, и я сжимаю пальцы на ногах, глаза сжимаю по инерции, ищу тэхёновские губы: в них тепло бесплатное, и трубы нержавеющие.
Последние удары, выхлопное марево трёх загрязнённых лёгких, липкое стекающее по ляжкам, липкое как сам воздух, нависший над нами. Стыдно нестерпимо и до слёз. Стены слышали, могли подивиться, повозмущаться, попросить вести себя скромнее, окна глядели во все стеклянные свои глазницы, и только мне пространственно мало четырёх из сторон света, я впитывала и чувствительность, её было много на кубический сантиметр пола. Мало даже этой комнаты, этого отеля, целого Пусана, чтобы выместить на них свою отчаянную невысказанную обиду. Хранить злобу нельзя, а умирать с ней тем более, но я всё же возьму грех на душу, ведь и так отправлюсь с тяжёлыми сумками, с ремнями натёртыми через плечи и громким позвякиванием.
На порядок уставший Чонгук отступает назад, садится на постель, и мы почему-то следуем за ним. Я снова оказываюсь с чужим телом на «ты», распласталась на коленях блондина, кусаю его фаланги, незначительно скребу ногтями по запястьям, зацепиться не за что, а мужские взбухшие вены лучший релаксатор, почти первозданный шедевр, если не искусство скульптуры. Калейдоскоп меняет картинку, открываются новые пазлы, фрагменты туманности, Ким входит спереди, ему же тоже положено место? Никто не спорит, я снова проникаюсь пошлыми шлепками, на стены не поглядываю из собственного чувства достоинства, ловлю носом запах тонкого парфюма, он ещё присутствует и меня щекочет. По окну застучали первые раскатистые капли, и рыкнул гром. Я немного успокоилась, заслышав знакомую музыкальную инстументалку природы. Чудится мне, небо большой душ, а земля грязный перепачканный бензиновым цветом поддон, где перемешиваются людские тела, скинутые в водный слив на радостях и по везению. Иного выхода не наблюдается, и даже не предусматривается правилами использования.
Чонгуковские губы совсем другие, целуют спину неизбежно и затравленно повторно, до дыр стирая кожу и собирая дрожь в тотальном насыщении. В них отопления наверно столько же, но я не признаюсь, буду мерзнуть, и вкушать свою непобедимость. Ещё не всё кончается, нам дружно аплодируют со стороны всё те же зрители, прискорбно занявшие свои балконные места. Глинтвейна мне, побольше, я прошу, пожалуйста. На ломанном английском, норвежском, старорусском. Согреться и упиться, мнимо задержаться в патоке забвения – по возвращению никто не ждёт, а даже если ожидает, мне лучше потоптаться у дверей, и подождать, когда меня уже проводят до других ворот сверкающих, последних и с размахом слёзным, и грандиозным, как само мирское бытие.
Я умру от разрыва аорты, сомнений быть не может. Вечер особого сорта почти на закате. В меру чувственная, тёплая и ясная эйфория закончится, а мгла рассеется перед глазами, и только тогда придёт конкретное понятие. Я пока не знаю какое, боюсь даже заикнуться. Хэсон не говорил мне, что когда занимаешься сексом, разрешается выцеловывать тело как икону и ногти впивать на лад бешеного зверя, в волосах находить веретено опоры, родинки подсчитывать с чисто любопытной основы, а потом ложиться спать и одеялом укрываться, подушку поправлять и гладить голову, чтобы удержать лишённую ума. И вроде бы даже не преступление, не кара небесная, не горькая осунувшаяся подсистема. Лицо трагедии действительно во всей своей красе предстало.
Два профиля мужчины и ни в одно я не гляжу. Не буду трогать плечи, и обхватывать за шею, не пожелаю «спокойной ночи» и сольюсь с тишиной как со второй кожей. Хэсон не учил меня, что перед сном надо прижиматься теснее и шептать неразборчиво-фразово. Я отпихиваю, толкаюсь, сбрасываю, верчусь, кручусь и в сто тысячный заход проигрываю. Намертво впечатываюсь в прохладный матрас и вспоминаю номер Чимина по памяти. Психотерапевт обязан слушать пациентов и дать совет..
«Со смертью не всё кончается?»
Надо убедительно.. Чтоб я поверила и на глазах расплакалась.
